Неужели все это правда? Неужели тот, кто двадцать лет отказывался служить султану Махмуду и потому скитался на чужбине, решил ехать в Газну? Неужели удастся увидеться с ним?

Волнение на лице Бируни султан заметил. Но истолковал по-своему.

— Простите меня, грешного, мавляна, — промолвил он. — Да, я виновен… сгоряча вас обидел. Как теперь быть? И как иначе поступать? Дела в государстве таковы, что обладатель трона вынужден то увещевать своих подданных, то быть жестоким с ними, третьего пути — нет!..

Ярко вспыхнул на миг в душе Бируни мстительный огонь, костер, питаемый давними бунтовскими мыслями, которые приходили к нему бессонными ночами, которые мечтал бросить в лицо когда-нибудь этому грозному, жестокому самодержцу. Да, болела, давно болела и горела душа, негодующая из-за несправедливых дел султана, душа, воспитанная непреклонным Абдусамадом Аввалом. Ну так что, наступил этот миг мщения? Ударить теперь словами горькой правды… Кого? Деспота? Или вот этого распластанного на старой кошме, бессильного, жалкого старика с печальными, предсмертно-ртутным блеском сверкающими глазами?

— Поверьте моим словам, мавляна, я, ничтожный раб аллаха… я знаю свои грехи… Пришел на кладбище… поклониться могилам святых. Если кому-то из правоверных нанес обиду, поступил несправедливо, то хочу испросить у духов святых прощенья… если нанес ущерб чьему-то имуществу, то вернуть… хочу… десятикратно. Решил сделать так, чтоб каждый пострадавший правоверный простил меня, грешного. Вот глава дивана… он знает, он свидетель. Три дня назад снарядил в Туе еще одного верблюда, нагруженного золотом… Хочу установить мраморное надгробие на могиле того самого… шаха поэтов… что написал «Шахнаме»… Абулкасима Фирдоуси… хочу построить еще одну соборную мечеть в городе, где он родился!

«О всевышний! Почему же совестливость и раскаяние ты не вложил в душу этого спесивого раба своего лет эдак тридцать назад? Почему не пробудил в нем раньше справедливости и сочувствия — раньше, еще до того, как он причинил стольким людям столько несчастий?! Нет, только посол смерти Азраил, а не совесть — причина раскаяния этого жесткосердого».

Султан между тем все так же униженно продолжал:

— Не верите мне? Но аллаху видна истина, мавляна! Уже десять лет я сожалел о том, что обидел… Абулкасима Фирдоуси. О, почему, почему шаха поэтов под свое крыло я не взял, почему послушался коварных визирей и прогнал его из Газны? Почему, получив его книгу, с головы до ног не осыпал золотом написавшего… такую книгу?!

Абу Наср Мишкан снова схватился за платок. Чуть ли не рыдая в голос, осмелился возразить:

— Солнце нашего мира, не надо терзаться… Вас ввели в заблуждение жалкие завистники. Вы же… вы истинно покровитель наук и искусства… И если бы он сам, шах поэтов, не поддался тогда гордыне, а склонил бы голову перед вами, султаном султанов, десницей всевышнего, покровителем правоверных, то тогда бы он, Абулкасим Фирдоуси — пусть аллах предоставит ему место в своем цветнике! — был бы счастливейшим из поэтов!

— Благодарю тебя за доброе слово…

Бируни стоял перед ложем султана Махмуда, молча, склонив голову. Ему живо представилась старая баня в нищем квартале Афшаны. Помещение было заполнено неудачливыми стихотворцами, опустившимися до нищеты, старыми музыкантами и певцами, и там-то, среди бесприютных этих нищих, выпрямившись гордо, стоял гневный бородач старик. В одной руке держал он глиняную касу, наполненную мелкими серебряными монетами, в другой — чашу вина. Он выпивал, потом ее наполняли, и снова он пил и пил, одновременно успевая пригоршнями брать из касы монеты и бросать их вверх, — монеты сыпались на землю, но никто даже не смотрел на них, потому что все были заворожены величественной осанкой и бунтарскими словами старика:

— Меня называют шахом поэзии, но я такой же нищий, как и вы. И до того как написал «Шахнаме», и когда закончил «Шахнаме»! Вот, берите деньги, которые я получил за «Шахнаме»! Половину вам, половину отдам обратно султану Махмуду. А то ведь этот победоносный султан после похода в благословенную Индию опустошил казну и сам, видно, стал нищим, как и мы!

Монеты падали и падали на пол, с веселым звоном катились во все стороны. Этот звон слышали, но не ему внимали восторженно кричавшие нищие, бесприютные, калеки:

— Да благословит вас аллах, учитель!

— Вы не нищий, вы старейшина всех нищих, учи тель!

— Не старейшина, а шах обездоленных и бедняков!..

Бируни с трудом прогнал наваждение. Почему-то вспомнил Маликула шараба. Хотел было попросить за него. Но султан опередил:

— Передайте великому исцелителю, мавляна, что в священной Газне его ждет самое высокое уважение.

В тот день, как пожалует он во дворец, я дам ему столько золота, сколько весит он сам, мудрую голову его украшу жемчугом… Там, где у нас воздух особенно чист, построю ему дворец, из своего гарема… подарю луноликих рабынь, самых, самых… прекрасных.