Огрызком карандаша он записал имя Берды на каком-то замусоленном клочке бумажки и ушёл, сказав на прощание: «Поправляйся, браток! Мы ещё повоюем с тобой!»

Через несколько минут после его ухода Берды открыл глаза и спросил:

— Уже ушёл?

Байрамклыч-хан кивнул.

— Ушёл… Большевик, что ли?

— Нет, — сказал Берды, подумал и поправился: — Не знаю… Может, большевик… может нет…

— В тюрьме с тобой за что он сидел?

Медленно, с частыми перерывами Берды рассказал историю своего драматического знакомства с Масловым. Когда он дошёл до кульминационного момента схватки в камере, Байрамклыч-хан хищно сверкнул глазами и шумно задышал, словно он сам дрался сейчас не на жизнь, а насмерть с жестоким противником. Рука, держащая плеть, сжалась так, что побелели суставы.

— Вот так и познакомились, — закончил Берды.

— Убить надо было! — сожалеюще сказал Байрамклыч-хан.

— Не надо, — возразил Берды, — он не злой, он несчастный был. Теперь, смотри, красногвардейцем стал.

Байрамклыч-хан ссутулился и снова стал похож на нахохлившегося беркута. После довольно продолжительного молчания, он спросил, указав глазами на забинтованную грудь Берды:

— Не полегчало?

— Можно терпеть, — сказал Берды.

— Пока мы из Кагана вернёмся, поправишься?

— Постараюсь.

— Ну, ладно… Я тут попросил, чтобы за тобой получше ухаживали. Сейчас ещё раз напомню.

— Вы уже уходите? — спросил Берды с надеждой, что Байрамклыч-хан не уйдёт — тоскливо было оставаться одному:

— Надо идти, — Байрамклыч-хан встал. Люди ждут — время не ждёт. Поправляйся. — Помолчал, поправляя ремень, и добавил: — Тут наши джигиты есть, легко раненые. Скажу, чтобы зашли к тебе.

— Спасибо, — с благодарностью сказал Берды. — Счастливого пути!.. Пусть ваше оружие всегда будет острым!

Через несколько часов красногвардейцы и добровольческие отряды туркменских джигитов, перейдя Аму-Дарью, двинулись на Каган.

Воспользовавшись тем, что значительная часть революционных сил выехала из Закаспийской области на борьбу с Бухарским эмиром, зашевелились контрреволюционные элементы. В борьбу против. Советов они вовлекали баев, мулл, ишанов. А те, зная психологию дайхан, умело играя на странах, традиций и обычаев, представляли немалую опасность. Люди, кричали они на базарах, у мечетей, во всех местах, общественных сборищ, люди, Советы — это не власть. Вы остались без власти и защиты, люди! Если поведёт на вас своё войско иранский хамза, у вас нет предводителя, который мог бы дать ему отпор! Ваши дома будут разрушены, ваши братья — убиты, дети — угнаны в плен, сёстры, дочери и жёны — опозорены! Люди, внемлите, голосу истины! В Теджене народ встал под знамёна Эзиз-хана, хивинских туркмен защищает Джунаид-хан, а кто есть у вас? Разве вы хуже всех остальных? Или вы ложку у аллаха украли, что должны ходить сиротами, без собственного хана? Собирайтесь, марыйские туркмены, выбирайте себе достойного предводителя — щит, меч и опору!

С каждым днём, не встречая должного отпора, крикуны наглели и распоясывались, всё больше. И однажды на большом марыйском базаре глашатай закричал:

— Правоверные! Пришло время избрать своего хана! Пусть завтра все вожди и старейшины племён и родов собираются здесь, на базаре, под навесом! Завтра будут выборы хана!

Марыйский Совет был озабочен сложившимся положением. Если опасность контрреволюционных вылазок в Ашхабаде, и Кизыл-Арвате в какой-то мере приглушалась расстоянием до этих, городов, то здесь, в Мары, необходимость немедленной решительной борьбы вставала в полный рост. Но как бороться, что противопоставить врагу, если все лучшие вооружённые силы брошены на Бухарский фронт?

А меры требовались радикальные. Каждый день увеличивал число одураченных дайхан, каждый день промедления мог привести к сотням лишних жертв. И всё же, учитывая сложившуюся обстановку, действовать надо было не прямо, а как-то исподволь, окольными путями. Это понимали все члены Совета. И хотя нашлись горячие головы, предлагавшие немедленный арест вражеских агитаторов, большинство не согласилось на такую крайнюю меру. Совет принял, иное решение.

— Значит, силу применять мы не имеем права? — Спросил Клычли, поочерёдно обводя глазами Сергея, Карагез-ишана и Агу Ханджаева.

Они сидели в доме Сергея. Было утро. Со стороны городской дороги доносились голоса, рёв ослов, ржание и топот коней.

— Торопятся хана себе на шею посадить! — Подмигнул Ага Ханджаев.

Его реплика осталась без ответа. Сергей, помолчав, сказал:

— Силой, Клычли, мы ничего не сделаем. Во-первых, силы у нас мало. А во-вторых, чего добьёмся, если даже разгоним сходку и. арестуем крикунов? Вероятно, только того, что нарушим обычай и оттолкнём от себя тех, кто сегодня сомневается и колеблется. Говорят, что лучше откровенный враг, чем сомнительный друг. Я с этим не согласен. Врагов у нас и так полон хурджун. Мало мы сделали, чтобы привлечь на свою сторону всю туркмен-скую бедноту. Вот теперь и расплачиваемся. А ведь к нам не только беднота, но и многие зажиточные сочувственно относятся — тот же Хан Иомудский или Махтумкули-хан. По мне, лучше обойти осиное гнездо, чем швырять в него палку.

Клычли презрительно фыркнул.

— Что же, по-твоему, мы делать должны? Сидеть, сложа руки, и ждать?

— Нет, — ответил Сергей, — ждать нельзя.

— Цена ожидания — цена крови, — негромко вставил Карагез-ишан и, поддёрнув рукав халата, налил себе в пиалу чай.

— Так, — подтвердил Сергей. — Вопрос этот, Клычли, обсуждался в Совете. Потом вот нас — меня, ишана Ной Карагеза и Агу Ханджаева — вызывал к себе Исидор Кондратьевич. И ещё там товарищи были. Поручили нам троим… принять участие в выборе хана.