Среди случайных дел, отнимавших много времени и сил, я должен упомянуть работу над главой «Исторические предпосылки современной социальной психологии» (The Historical Background of Modern Social Psychology) для «Учебника социальной психологии» Линдсея ( Lindzey G. Handbook of Social Psychology, 1954). В течение нескольких лет я читал лекции по этой теме и потому обрадовался возможности дать сжатое изложение моего ви́дения корней современной социальной психологии. Хотя уже назрел пересмотр «Учебника», я мало что нашел нужным менять в этой главе, но, возможно, кто-нибудь напишет более полную и подробную историю вопроса.

Я знал, конечно, что необходим пересмотр «Личности» 1937 года издания. Ее нужно было осовременить; требовалось переструктурировать раздел о функциональной автономии и включить новые течения в области познавательных процессов, исследований ролей и экзистенциальной теории. Это обновленное и пересмотренное изложение представлено в работе «Структура и развитие личности» (Pattern and Growth in Personality, 1961). Став старше (и чувствуя себя лично более уверенно), я теперь мог обойтись без своей прежней напыщенной лексики.

Тем временем факультет социальных отношений разрастался. При штате около 100 преподавателей необходимы были изменения. Настало время передать управление более молодым коллегам. Факультет существовал восемнадцать лет в семи отдельных зданиях и в значительной степени был отрезан от «биотропного» факультета психологии. Когда Фонд Гарвардского колледжа объявил в качестве одной из своих целей строительство большого и вместительного Центра наук о поведении, оказалось, что может быть достигнуто по крайней мере географическое единство этих различных структур. Мы переехали в новый пятнадцатиэтажный Холл Уильяма Джеймса в январе 1965 года, как раз когда я перешел с полной ставки на половинную. По договоренности с президентом Пьюзи я согласился в течение нескольких лет преподавать во время осенних семестров, а весенние оставил свободными для написания работ и путешествий. Оказалось, что мне грустно расставаться с Эмерсон-Холлом, в котором я жил в качестве студента и преподавателя пятьдесят долгих лет (за вычетом семи лет моей работы за рубежом и периода в Дартмуте).

Нужно было написать заключительную главу в моих формальных отношениях с Гарвардом. В марте 1966 года Корпорация присвоила мне первое звание почетного профессора социальной этики им. Ричарда Кларка Кэбота. Объявляя о введении этого нового профессорского места, президент Пьюзи воспользовался случаем «…приветствовать возвращение социальной этики в сообщество, которое многим обязано преданности и примеру Ричарда Кларка Кэбота, а до него – Фрэнсису Гринвуду Пибоди». Пьюзи добавил, что «в период широко распространенной неразберихи в моральных вопросах в наши дни существует и интерес к человеческим и этическим ценностям, особенно к характеру и моральной сензитивности». Так как д-р Кэбот был моим первым «боссом» в Гарварде и оказал большое влияние на мою карьеру в общем и целом, назначение оказалось для меня должным завершением и интеллектуального цикла, и цикла чувств.

В большинстве моих работ критикуются предшествующие психологические идолы. Временами я скрещивал шпаги с теорией научения, димензионализмом в исследованиях личности и с чрезмерным, на мой взгляд, подчеркиванием роли бессознательных процессов, проективных тестов и упрощенных мотивационных теорий влечения. Я чувствовал, что эти модные объяснительные принципы способны иметь дело только с периферическими или «плавающими» слоями личности, и что они уделяют слишком много внимания невероятным формулировкам глубинной психологии. (Да, моя единственная встреча с Фрейдом была травматичной.)

Вместо этих популярных формул (или, точнее, в дополнение к ним) я выступал в защиту принципов, кажущихся мне необходимыми. Это принципы, имеющие дело с функциями «проприума» (привязанными к образу « Я »), включающие способности к научению, сложные интегративные общие установки и пути восприятия своего мира, экспрессивное (а не просто проективное) поведение, образования, характеризующие личностную зрелость и ценности и ориентации по отношению к будущему, – короче, имеющие дело с ходом развития и становления. Именно в этой паутине понятий можно отыскать мою личную идею.

Конечно, Бергсон был прав, говоря, что ни одному философскому уму никогда не удалось полностью реализовать свою идею. Мой опыт также показывает, что такой ум может все время наполовину с недоверием относиться к правильности идеи. Хотя большинство моих работ полемичны по тону, я всей душой признаю, что мои оппоненты отчасти правы.

Когда меня попросили сделать доклад на XVII Международном конгрессе по психологии в Вашингтоне, я назвал его «Плоды эклектизма: горькие или сладкие?» (The Fruits of Ecledticism: Bitter or Sweet? 1964). В нем сделана попытка проследить эклектические тенденции в психологии прошлого и привести аргументы в пользу того, что систематический эклектизм не является невозможным в будущем. Но здесь я настаивал, что никогда не будет адекватной никакая фанатичная приверженность, даже самая модная. Я имел в виду, что только взгляд с позиций «Открытой системы в теории личности» (Open System in Personality Theory, 1960) реально будет служить цели. Конечно, любой исследователь имеет право ограничивать свои переменные и на мгновение пренебрегать иррелевантными аспектами поведения, но он не имеет права забывать, чем он решил пренебречь .

Как я уже где-то говорил, некоторые из моих коллег относятся к личности как к квазизакрытой системе. Я уважаю их работу и знаю, что в конечном счете их вклад впишется в более широкий контекст. Я не чувствую личной неприязни в общении с теми, с кем я отваживаюсь не соглашаться. Но что мне в нашей профессии не нравится, так это сильный привкус высокомерия в ныне модных догмах. По-моему, социологам и психологам стоит развивать у себя добродетель смирения. Я не люблю модный ныне ярлык «поведенческих наук». С определенной точки зрения он достаточно безвреден, но для меня он так или иначе подразумевает, что если бы все приняли убеждения позитивизма и бихевиоризма, все наши проблемы были бы решены. Я не могу с этим согласиться. Наши методы были бы ограничены, наши теории односторонни, а наших студентов запугивал бы тираничный и сиюминутный сциентизм. Смирение требует более гипотетической позиции. Уильям Джемс был прав: наше знание – капля, наше невежество – море. Сам Джеймс, на мой взгляд, дает психологам достойный образец для подражания своей открытостью мышления, уважением ко множественным путям к правде и личным смирением.