— Ну, меня сегодня убьют, — вдруг сказал Жану и Морису сержант Сапен.

С самого утра он не открывал рта, погруженный в какое-то раздумье, хрупкий, тонконосый, с большими красными глазами.

— Что за выдумки! — воскликнул Жан. — Разве можно знать, что стрясется?.. Знаете, пули ни для кого и для всех!

Но сержант покачал головой и с полной уверенностью повторил:

— Нет, я уж, можно сказать, покойник!.. Меня сегодня убьют.

Несколько солдат обернулись, спросили, не во сне ли он это увидел. Нет, ему ничего не снилось, но он чувствует: так будет.

— А все-таки досадно! Ведь я собирался жениться, когда вернусь домой.

У него снова дрогнули веки; он представил себе свою жизнь. Сапен был сыном лионского бакалейщика; мать его баловала, но рано умерла; он не мог ужиться с отцом, все ему опротивело, он остался в полку, не пожелал откупиться. Во время отпуска он сделал предложение двоюродной сестре, опять обрел вкус к жизни и вместе с невестой строил планы открыть торговлю на гроши, которые она должна была принести в приданое. Он умел грамотно писать, считать. Уже год он жил только надеждой на счастливое будущее.

Он вздрогнул, тряхнул головой, чтобы избавиться от навязчивой мысли, и спокойно повторил:

— Да, досадно! Меня сегодня убьют.

Все промолчали; ожидание продолжалось. Никто даже не знал, стоят ли они лицом или спиной к неприятелю. Иногда из тумана, из неизвестности, доносились смутные гулы: грохот колес, топот толп, далекая скачка коней. Происходили скрытые во мгле передвижения войск — 7-й корпус шел на боевые позиции. Но вскоре туман как будто поредел. Он поднимался клочьями, словно обрывки кисеи; открывались уголки далей, еще неясные, темно-синие, как глубины воды. И в одном просвете, как шествие призраков, показались полки африканских стрелков, составлявшие часть дивизии генерала Маргерита. Одетые в куртки и подпоясанные широкими красными кушаками, выпрямившись в седле, они пришпоривали своих поджарых коней, которых почти не было видно под огромными вьюками. Эскадрон следовал за эскадроном, все они, выйдя из неизвестности, возвращались в неизвестность и, казалось, таяли под мелким дождем. Наверно, они мешали передвижению войск; их отправляли дальше, не зная, что с ними делать; и так было с самого начала войны. Их использовали лишь в качестве разведчиков, но как только начинался бой, их пересылали из долины в долину, нарядных и бесполезных.

Морис смотрел на них и вспомнил Проспера.

— A-а! Может быть, и он там!

— Кто? — спросил Жан.

— Да тот парень из Ремильи. Помнишь? Мы встретили его брата в Оше.

Но стрелки проскакали; внезапно опять послышался топот коней: по склону спускался штаб.

На этот раз Жан узнал бригадного генерала Бурген-Дефейля; генерал неистово размахивал рукой. Он наконец соблаговолил покинуть гостиницу «Золотой крест»; по его сердитому лицу было видно, как он недоволен, что пришлось рано встать, что комната и еда никуда не годились.

Издали отчетливо донесся его громовой голос:

— Эх, черт подери! Мозель или Маас, не все ли равно? Главное — вода!

Между тем туман рассеивался. Как и в Базейле, за колыхавшимся занавесом, который медленно поднимался к небу, внезапно открылась декорация. С голубого свода струился ясный солнечный свет.

Морис сразу узнал местность, где они остановились, и сказал Жану:

— A-а, мы на Алжирском плоскогорье… Видишь по ту сторону долины деревню? Это — Флуэн; а там — Сен-Манж, а еще дальше — Фленье… А там, совсем далеко, в Арденском лесу, где эти редкие деревья, — граница…

Он продолжал объяснять местоположение, указывая рукой на деревни. Алжирское плоскогорье — полоса красноватой земли длиной в три километра — отлого спускалось от Гаренского леса к Маасу, от которого его отделяли луга. Там генерал Дуэ выстроил 7-й корпус, но был в отчаянии, что у него не хватает людей, чтобы оборонять такой растянутый рубеж и обеспечить надежный стык с 1-м корпусом, который занимал перпендикулярно к 7-му долину Живонны, от Гаренского леса до Деньи.

— Каков, а-а! Ну и ширь! Ну и ширь!

Обернувшись, Морис обвел рукой весь горизонт.

На юг и на запад от Алжирского плоскогорья простиралось огромное поле битвы: сначала Седан, — его крепость возвышалась над крышами; потом, в неясном сгущавшемся дыму, — Балан и Базейль; дальше, в глубине, на левом берегу холмы Лири, Марфэ, Круа-Пио. Но особенно широкий вид открывался на западе, близ Доншери. Излучина Мааса опоясывала бледной лентой полуостров Иж, и там ясно виднелась узкая дорога на Сент-Альбер, которая тянулась между берегом и крутизной, увенчанной Сеньонским леском, последним из Фализетских лесов. В верхней части берега, на перекрестке Мезон-Руж, открывалась дорога на Вринь-о-Буа и Доншери.

— Видишь, этим путем мы могли бы отступить к Мезьеру.

Но как раз в эту минуту раздался первый пушечный выстрел из Сен-Манжа. В лощинах еще тянулись обрывки тумана, и смутно виднелась только громада, которая двигалась к ущелью Сент-Альбер.

— A-а, вот они! — сказал Морис, бессознательно понизив голос и не называя пруссаков. — Мы отрезаны! Нам крышка!

Было около восьми часов. Гром пушек, усиливаясь со стороны Базейля, послышался также с востока, в невидимой долине Живонны: это армия кронпринца прусского, выйдя из леса Шевалье, атаковала 1-й корпус французов, близ Деньи. XI прусский корпус на пути к Флуэну открыл огонь по войскам генерала Дуэ, и битва завязалась со всех сторон, с юга на север, на много миль в окружности.