Шрифт:
Столько любви, и молодости, и счастья было в нас, и как пело сердце, в прозрачном любующемся сознании — непрерывающаяся пряжа все новых и новых мыслей и образов. Там я написал много страниц, которые навсегда останутся певучим знаком моей души, твоей души, нашей любви. Там я был только с тобой, никогда ни с кем другим, это наш Океан, наше Солнце, наш, только наш, могучий вал, хоть мы стояли с тобой высоко над водой! Моя милая, я объехал чуть не всю Землю и видел все океаны, но такого Океана, которому именно там я пропел свою песню — „Океан мой древний прародитель“, — такого высокого плещущего Океана, который жил и манил всеми празднествами сил — перед нашими глазами и в двух наших сердцах, я не видел уже нигде и никогда».
Из письма от 12 марта 1923 года: «В Москву мне хочется всегда, а днями так это бывает, что я лежу угрюмый целый день, молча курю, думаю о России, о великой радости слышать везде Русский язык, о том, что я Русский, а все-таки не гражданин вселенной, и уж меньше всего гражданин старенькой, скучненькой, серенькой Европы…»
«1924 г. 15 сентября.
Шатэлейн.
Золотое утро.
О, поэты, сколь они непоследовательны! Я был последователен, когда тебе и мне светили наши зори, первые зори, и вторые, и третьи. Но тогда я последовательностью в своих неукрощаемых причудах и беспутствах столько раз тебя ранил, что, падая сейчас перед тобой на колени, говорю: Бессмертная моя любовь, моя Катя, моя радость, мое счастье, моя Беатриче, нужно было быть тобою, чтобы не бросить меня, не разлюбить, или не сойти с ума, или не умереть.
Благословляю Судьбу, что злой Хаос не захлестнул меня, ни тебя, и в бушевавшем Хаосе ты была прекраснее и совершеннее, чем сама о том можешь знать. Благодарю Судьбу, что она послала тебя как свет неугасимый в мою спутанную жизнь. Пройдя свой горючий путь и значительно возобладав над собою, я теперь боюсь ранить чужую душу, какая бы она ни была, какой бы тяжестью или помехой она ни вставала. Но мне жаль, что я не могу показать этого внимания воочию тебе, тебе, моей тебе. И мне жаль той свободной бессовестности, или внесовестливости, которая, рядом со старой совестью, и с добросовестностью, и с любовью лучезарной, жила в моем сердце, когда мне и тебе светили наши зори».
И наконец, отрывок одного из более поздних писем, — чувства поэта не изменились:
«1933 г. 13 января
Моя милая Катя, родная и вечно-любимая, всегда-всегда ты со мной, в яви и во сне. Нет почти ни одной ночи, когда бы ты не снилась мне, с ярко-сияющими черными глазами, полными живой улыбчивости. И всегда бывает так, что я во сне впадаю в кажущиеся мне безысходными затруднения, — неотмыкающиеся двери, крутые лестницы, путаные переходы, — и в минуты, когда гибель уже настала, ты, весело смеясь, протягиваешь свою милую красивую руку и спасаешь меня».
Тоска все время растравляла душу поэта. Вот одно из его характерных стихотворений:
Я шел в ночи пространствами чужими, Полями, виноградниками, в даль. Моя душа была как в едком дыме, Меня вела незрячая печаль. Я потерял, давно и безвозвратно, Желанных снов раскидистый узор. Чужая ночь дышала ароматно, Не с ней вступал я в детстве в договор. Не этих звезд мне ворожили звенья, Я потерял в путях свою страну. Прилив ушел, и я, как привиденье, Средь раковин морских иду по дну.Прожив некоторое время в Париже, Бальмонт потянулся к своему любимому Океану. Он пишет Куприну оттуда:
«St. Brevin-les-Pins Villa Ferdinand
1921.IХ.13
Мой милый Куприн.
Я жалею, что мы далеко друг от друга и не можем вместе испить по доброму стакану белого или красного сока деятельницы грез, лозы. Посылаю Вам сонет Natura Naturas, написав который я как раз исполнился чувством, выраженным мною только что.
Я не согласен с Вами касательно Океана и Моря. Именно приливы и отливы я люблю. В них ритм того Миротворческого Ткацкого Станка, который своим качаньем внушает мне много-много напевов, внушил мне добрую половину моих стихов. На берегу Океана я никогда не чувствую себя ни маленьким, ни одиноким, ни в Пустыне, ни в безнадежности. А пересыпчатый песок дюн — живое мерцающее знамение вечно творческих пересозданий, в которых не теряется нить и каждая, самая невидная, жизнь входит своей действенной частью в создание ковра под ноги Его.
Что Вы пишете? Что Вы слышите?
Обнимаю Вас. От моих привет Вам и Вашим.
Любящий Вас К. Бальмонт».
«1921.XI.2
Ну что ж, мой милый. Мысли жарки, Когда причуда бытия — (Твоя беда — беда моя!) Нам денег не дает на марки, И шлет заботы, как подарки. Пусть мы бессильны написать В пристойно замкнутом конверте. Зато (какая благодать!) — Запеть мы можем: „Люди, верьте“, Не люди, только звери вы, Одушевленные предметы, Вы полутени, силуэты В волшебном адском фонаре, А люди, души — лишь поэты. Им Солнце светит на заре, Им перевязь плетут туманы, Им лес, как белке в час пиров, Дарит орехи и каштаны, Им блеском плещут океаны, Даруя жемчуга стихов.