— Дорогой товарищ Крийг, — усмехнулся Соснин, — мы, кажется, нашли не совсем удачное место для выяснения отношений. Помните, я лично, как Соснин Игорь Дмитриевич, ничего не имею против майора Лембита, но как начальник ОББ я хотел бы видеть своим замом человека, имеющего оперативный навык, тем более, как вы изволили заметить, наш отдел самый серьёзный. Но давайте к этому, разговору вернёмся чуть позже, а пока нас ждёт дело.

Соснин улыбнулся и начал спускаться в вестибюль.

— Ох уж эти кадровики, — сказал он Эвальду, когда они садились в машину, — сущее наказание, не терпят никаких конфликтов.

— А может быть, они правы? — ответил Эвальд.

— Как знать, как знать.

Коридор тюремной больницы был затянут серым, похожим на шинельное, сукном. По обеим его сторонам расположились двери, такие же, как в тюрьме, двери с «волчком» и «кормушками», массивными тяжёлыми запорами. Эвальд видел всё это впервые, а Соснин шёл за врачом как человек, привычный к любым ситуациям и неожиданностям, которые могут ожидать нормального человека в подобном месте.

— Здесь, — сказал сопровождающий их врач. — Откройте, повернулся он к дежурному надзирателю.

Камера, или, как она здесь называлась, палата, что ли, Эвальд не знал этого, была узкой мрачновато-серой от покрашенных какой-то странной краской стен. На койке лежал перебинтованный человек.

Соснин, врач и Эвальд вошли в палату. Словно из кокона, из белых бинтов глядели на вошедших недобро-насторожённые глаза.

— Вы можете говорить, Егерс? — спросил Соснин.

Молчание.

— Вы можете говорить? — повторил подполковник.

Раненый облизал языком губы и усмехнулся.

— Поговорите с ним, Пальм, по-эстонски, — попросил Соснин.

— Пальм, — хрипло засмеялся Егерс. — Пальм, — повторил oн ещё раз и приподнялся на локтях. — Так вот ты кто. А я видел тебя в городе и никак не мог понять, откуда тебя помню. Я и папашу твоего помню и ещё кое-кого…

Егерс откинулся на подушки и так и лежал, то ли ощерившись, то ли улыбаясь.

— Что он сказал? — спросил Соснин.

— Он говорит, что помнит меня, моего отца и ещё кое-кого.

— Продолжайте. Переведите ему, что нам необыкновенно интересны его воспоминания, особенно о Саан и Юхансене.

— Юхансен, — прохрипел Егерс. — Юхансен. Вам не видать его. Его нет. Давно нет. Он как миф, как тролль. А кого-то ты увидишь! Ты, поднявший руку на брата своего. Помни, — Егерс говорил, и глаза его были бредовы и мутны. — Помни. И сказал господь Каину: «Где. Авель, брат твой?» И сказал господь; «Что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиёт ко мне от земли; и ныне проклят ты от земли… Каин!» — крикнул Егерс. Он сделал движение, словно хотел рвануться к Эвальду, но, застонав, рухнул на подушки, потеряв сознание.

— Так. — Соснин достал папиросы. — Судя по произносимым именам, у вас был богословский спор.

— Нет, — сказал Эвальд, — нет. Он говорил о Каине.

— Ах так.

— Он цитировал Библию.

— А что конкретно?

— Осуждение господом Каина.

— Я думаю, что пока с ним не договоримся. — Подполковник обернулся к врачу. — Сергей Степанович, как вы думаете?

— Конечно, сознание будет возвращаться к нему, но когда? Слишком уж тяжёлый случай.

Когда они вышли из леса, стало. немного светлей, хотя ночь была недобро-тёмной. Юлиусу показалось даже, что он видит небо, серое и неуютное, плотно прильнувшее к пикам елей. Последнее время он почти безвылазно отсиживался на острове. Несколько раз люди уходили «в мир», как любил шутить его помощник Соммер, приносили жратву и выпивку. Однажды они приволокли три ящика марочного портвейна — напали на машину, везущую продукты в кооперацию. Его люди пили, и он пил, постепенно теряя человеческий облик. Ругаясь по-эстонски, по-русски и по-шведски, Юлиус бил кулаком сосну, грозился и плакал, пока его не связали. Утром, похмеляясь сладковато-терпким вином, он чувствовал теплоту, медленно расползавшуюся по всему телу, и вместе с этой теплотой уходил страх. Оставалась только боль, живущая в разбитой, обмотанной грязной тряпкой руке.

С того дня он всё чаще и чаще посылал людей «в мир», а сам лежал на нарах, ожидая их, ожидая первого жгучего глотка, после которого становилось тепло и безумно.

Но вместе с теплом приходила ненависть. Чувство это начинало в нём проявляться и жить самостоятельно. Оно принимало определённый облик, и, напиваясь, он видел свою ненависть. Она была хорошо одета, сидела в уютной гостиной, и пахло от неё дорогим табаком и одеколоном «Аткинсон».

Он ненавидел красных, из-за которых ему приходилось прятаться на болоте, и ненавидел тех, кто сейчас сидит в чистой, вымытой Швеции и ждёт, когда он, Юлиус Сярг, поведёт своих людей на подвиг ради торжества идеи, не ясной никому из них. Связной от Юхансена пришёл поздно вечером, и они, проваливаясь в болото, обдирая лицо и руки в лесу, пошли на хутор к Пыдеру, где ждал его Юхансен.