— Да взять хотя бы м-м-моего начальника штаба К-к-каменского, — вставил Котовскии. — Кремень! Мало того, дело знает отлично и человек очень душевный, настоящий товарищ.

— Вот об этом я и говорю, — продолжал начдив. — У нас в штабе из бывших офицеров Илюша Гарькавый. Только какой он офицер? Дело, конечно, знает, а как был учителем, так им и остался. Прапором война его сделала. А вот Вася Бутырский — вы его знаете, — тот настоящий кадровик. Бывший поручик. Но о нем не скажешь, что он «в лес смотрит». Золотой работник. Душой болеет за наше общее дело. Целые дни в штабе за бумагами, картами, схемами, у телефонов. А по ночам приходит ко мне. Иногда до рассвета сидим в купе. И знаете чем занимаемся? Он читает мне, своему начдиву, лекции по тактике и обучает прочей военной премудрости. Это он, Бутырский, постоянно внушает мне, что нельзя бить врага растопыренными пальцами. Для успеха надо собрать силы в кулак и наносить удары по самым слабым местам противника.

— А п-п-пока что п-п-противник лезет в печенки, — вздохнул Котовский.

— Да, обстановка за последнее время круто изменилась. Махновская угроза особенно разрослась к середине августа. Ленин тогда еще не знал об этом. Реввоенсовет двенадцатой армии предписал нам поднять население. А как подымешь? Кулак готов перегрызть нам горло, многих середняков наши головотяпы на местах оттолкнули, если не к кулаку, то к Махно. Бедняк терроризован кулаками или махновцами. Передовая часть бедняков, разумеется, с нами и идет в наши полки.

— Об этом сообщают Анулов и Княгницкий, — подтвердил Охотников.

— Население, надо прямо сказать, в разброде. И все — махновщина! — Якир встал, прошелся по комнате. — На прямые действия Махно сейчас, конечно, не пойдет. Особенно с его новыми контингентами. Каким бы путаником ни был, например, Полонский, а против нас не двинет свои полки. Это факт! Опасна демагогия Махно. Вот чего надо бояться, когда нам прикажут уходить на север. Наша опора — красноармейцы — рабочие Николаева, Одессы, Херсона, бессарабцы. Им, разумеется, нелегко покидать родные места. Они все еще живут надеждой: не сегодня-завтра мы поведем их за Днестр освобождать свои хаты, родную землю от румынских захватчиков. А уходить придется! Иначе мы потеряем не только территорию, но и нашу боевую силу.

— А как же… приказ командарма? — спросил недоумевая Котовский.

— Приказ командарма! — повторил начдив. — В одной хорошей книге я вычитал: «Бывают дороги, по которым не идут; бывают крепости, из-за которых не борются; бывают местности, за которые не сражаются; бывают повеления, которых не выполняют».

— Здорово сказано!

— Вот и мы будем доказывать, что кое-какие повеления запоздали. А пока, Григорий Иванович, ни шагу назад. Помните, от ваших действий, от действий всей нашей дивизии, от поведения сорок седьмой и полков товарища Федько зависит многое. О чем не следует забывать? Нам тяжело, врагу тоже нелегко. Разве это не показатель, что Петлюре ничего не удается? Почему? Ему хочется попасть в Одессу раньше Деникина, но у него нелады с галичанами. Да и тыл его тревожит, пока жива Венгерская советская республика. И Деникин не так уж силен. Рвется к Курску, однако Одесса, Киев в наших руках. А что касается Махно, то он хотя и куражится, но боится своего нового союзника Полонского. Такая вот обстановка. Поэтому надо держаться, Григорий Иванович. Враг бьет нас своей конницей. Особенно Деникин. Ему старается подражать и Петлюра. Поэтому очень прошу вас, Григорий Иванович, подумать, как лучше организовать оборону против конницы. Пули, конечно, не остановить, а саблю остановить можно. Зато пуля не потянет за собой пули, а сабля саблю всегда. Если прорвется к вам одна, ждите и всю сотню.

Охотников достал из полевой сумки сверток. В нем он привез из штаба дивизии наградные часы Котовскому и командиру 400-го полка Колесникову.

Приняв от адъютанта сверток, Якир вручил награду Котовскому. При этом сказал:

— Это за разгром синежупанников, Григорий Иванович. Пока часы, но думаю, что скоро буду вручать вам и вот это, — начдив дотронулся рукой до ордена Красного Знамени.

— Служу трудовому народу! — поднявшись во весь свой богатырский рост, отчеканил Котовский.

— Часы Колесникову тоже отвезу сам, — продолжал Якир. — Молодец командир полка! И раньше воевал хорошо, а после трагедии с сыном еще крепче дерется. Да и совесть меня мучает. Как-то я его обидел. А сами знаете, обидеть человека легко, зато очень трудно потом обласкать его.

— Что, обложили его, товарищ начдив? — лукаво прищурившись, спросил Котовский.

Якир строго посмотрел на комбрига:

— Что вы? Ругаться — это не мой стиль. Да и обругать не всякого можно. Командир командиру рознь. И по способностям, и по чувствительности. — Якир задумчиво размял папиросу, закурил. — Звание вроде одно, а вот призвание разное. Один силен производить материальные расчеты, другой — предвидеть и планировать, третий — убеждать, четвертый — повелевать. Надо суметь в каждом распознать сильную сторону. Хорош тот командир, который способен не только повелевать, но и в нужный момент сам возглавить атаку. А трижды хорош тот, который сам умеет и рассчитывать, и повелевать, и предвидеть, и планировать, и убеждать. Кто умеет лишь повелевать, часто перерождается в солдафона. Кстати, я убедился, что солдафон не только тот, который горазд грубить и материться, не считаться с человеческим достоинством подчиненного, но и тот, кто способен сам выносить грубости, матерщину. Колесников не солдафон. Он не потерпел бы грубости от самого господа бога, а тем более от начдива. Обидел я его другим: не то что недоверием, а неполной верой. Какая это сила — вера в людей!

Уезжая, Якир достал из полевой сумки толстую книгу, дал ее Котовскому:

— Прочтите, Григорий Иванович, полезная штука. Мне ее подарил Гамарник.

— Так это же написано старорежимным генералом Драгомировым! Что же тут полезного? — удивился Котовский.

— Вы все же прочтите, — мягко и настойчиво повторил Якир. — Сами убедитесь в пользе книги. Знаете, что такое связь событий и времен? Мы с вами ведь тоже выросли из старого мира. Так и наша военная наука. Она еще даст богатые всходы, а корни ее в прошлом.

Август, не растерявший еще прелестей лета и уже полный осенней благодати, — золотая пора на юге Украины — в том году выдался особенно трудным для молодого начдива. Постоянного и неусыпного внимания Якира требовал не только фронт, но и тыл. И то, на что в обычное время необходим был месяц, сейчас, в войну, надо было делать в один день.

Правда, после разгрома кулацкого восстания в Приднестровье в тылу дивизии наступило относительное спокойствие. Вместе с тем демагогические посулы махновских агитаторов вносили в умы местных крестьян брожение. Нельзя сказать, что селяне были настроены против Советской власти. Но, прислушиваясь к призывам демагогов, стали требовать каких-то особых, «вольных» Советов. Григорьевщина выдвинула лозунг «Трудовые Советы». Повстанцы Приднестровья поднялись за «Советы без чужаков». Махновцы же, не отказываясь от своего догмата: «Всякая власть — зло», ратовали за Советы с «настоящими коммунистами». А на вагонах «политдепартамента» махновской армии висел лозунг: «Нет справедливее в мире власти, чем безвластие Махно!»