Лицо на картине, освещенной лампой, менялось при каждом моем взгляде на него. Оно делалось то светлым и сияющим, то темным и мрачным, усталые веки опускались на угасшие глаза, но вдруг они широко открывались, сверкая горящим взглядом. Женщина, мужчина, девушка, маленький ребенок, зверек — картина то расплывалась, то опять становилась ясной и яркой. Потом, повинуясь непреодолимому внутреннему зову, я закрыл глаза и увидел картину внутренним взором, еще более отчетливо и ясно. Я хотел встать перед ней на колени, но картина так впиталась в мою душу, что я не мог уже себя от нее отделить, как будто она и я слились в одно.

Вдруг я услышал низкий, тяжелый, прерывистый гул, напоминающий весеннюю бурю, и вздрогнул от неописуемого, незнакомого ощущения страха и надвигающегося события. Звезды вспыхивали и погасали. Воспоминания о давно забытом раннем детстве и даже о том, что было до рождения, на самых первых стадиях моего существования, тесня друг друга, стремительно проносились мимо меня. Но воспоминания, в которых повторялась вся моя жизнь — до самых скрытых ее уголков, не кончались вчерашним и сегодняшним днем, они шли дальше, ярко освещали будущее, вырывали меня из настоящего и погружали в новые формы жизни, образы которых являлись в ошеломляющей ослепительной яркости. Позднее ни одного из них я не мог восстановить с точностью.

Ночью, пробудившись от глубокого сна, я увидел, что лежу одетый поперек кровати. Я зажег свет с мыслью во что бы то ни стало припомнить что-то очень важное, но прошедшие часы, казалось, полностью стерлись в памяти. Однако при свете воспоминания постепенно вернулись. Я стал искать картину. Ни на стене, ни на столе ее не было. Смутно промелькнула мысль, не сжег ли я ее. Или, может быть, мне приснилось, что я сжег ее, держа в руках, и пепел съел?

Лихорадочное беспокойство охватило меня. Я надел шляпу, вышел из дому, пошел по переулкам как будто бы по принуждению, долго бегал по улицам и площадям, словно подгоняемый ветром, стоял, прислушиваясь, у темной церкви моего друга и все искал чего-то, подчиняясь неведомой силе, сам не зная, что же я ищу. Так я оказался в пригороде, в квартале публичных домов. Кое-где еще виднелся свет. Поодаль стояли недостроенные новые дома, рядом лежали кучи кирпича, покрытые грязным снегом. Как лунатик, ведомый чужой волей, я брел через эту пустыню и тут мне вспомнился недостроенный дом в моем родном городе, куда меня заманил однажды мой мучитель Кромер для первой расплаты. Вот и теперь из серой ночи выступила мне навстречу похожая постройка, зияющая вместо двери широкой черной дырой. Меня тянуло войти внутрь. Я хотел избежать этого и споткнулся о кучу строительного мусора, но тяга пересилила, и я вошел. Я с трудом пробирался через доски и битый кирпич в пустом помещении с застоявшимся тяжелым запахом холодной сырости и влажного камня. Я увидел перед собой кучу песка и светло-серое пятно, остальное тонуло в темноте.

Вдруг раздался голос, исполненный ужаса:

— Господи Боже, Синклер, как ты сюда попал?

Рядом со мной из темноты призраком возник человеческий силуэт. Маленький худенький паренек. Волосы у меня встали дыбом и, еще не придя в себя, я узнал своего одноклассника Кнауера.

— Как ты сюда попал? — спросил он, совершенно невменяемый от волнения. — Как ты мог меня найти?

Я ничего не понимал.

— Я не искал тебя, — мучительно выговорил я. Каждое слово давалось с трудом, едва протискиваясь через мертвые, тяжелые, как будто замерзшие губы.

Он не отрывал глаз от моего лица.

— Не искал?

— Нет. Но меня сюда тянуло. Ты меня звал? Наверное, звал. Но что ты тут делаешь? Ведь сейчас ночь.

Он судорожно обхватил меня своими тонкими руками.

— Да, ночь. Но скоро наступит утро. О Синклер, значит, ты не забыл меня! Можешь ли ты простить?

— Что простить?

— Ну, я так ужасно вел себя.

Только сейчас я вспомнил о нашем разговоре. Когда это было — четыре, пять дней назад? Казалось, с тех пор прошла целая жизнь. Но теперь я вспомнил все. Не только происшедшее между нами, но и то, почему я пришел сюда и что здесь делал Кнауер.

— Значит, Кнауер, ты хочешь покончить с собой?

Он содрогнулся от страха и холода.

— Да, хотел. Но смог ли бы, не знаю. Я хотел подождать, пока наступит утро.

Я вывел его на улицу.

Первые горизонтальные полоски дневного света тускнели в серой мгле непередаваемо холодно и тоскливо.

Некоторое время я вел паренька, обхватив его за плечи, и что-то как будто говорило из меня:

— Ты сейчас вернешься домой и не скажешь никому ни слова! Ты выбрал неверный путь, совершенно неверный! Мы не свиньи, как ты тогда говорил. Мы люди. Мы создаем своих богов и боремся с ними. А они благословляют нас.

Мы, уже молча, продолжали идти дальше, а потом разошлись. Когда я вернулся домой, было уже утро.

Лучшее из того, что еще принесла мне жизнь в С., были часы, проведенные мною вместе с Писториусом у органа или горящего камина. Мы читали вместе греческий текст про Абраксаса, он читал мне отрывки из перевода Вед и научил меня произносить священное «Аум». Впрочем, не эти уроки стали толчком для моего внутреннего развития, а скорее нечто им противоположное. Благотворным стимулом оказалось стремление двигаться вперед, возрастающее доверие к собственным снам, размышлениям и чувствам, возрастающее осознание силы, которая заключена во мне самом.

С Писториусом мы очень хорошо понимали друг друга. Достаточно было напряженно подумать о нем — и я мог быть уверен, что от него появится какая-то весть. Я мог спросить его о чем-то так же, как и Демиана, при этом он вовсе не обязательно должен был быть рядом со мной — достаточно было вообразить его и направить к нему вопрос в виде интенсивной мысли. И вся душевная сила, которую я заключил в вопрос, возвращалась мне назад ответом. Но это была не личность Писториуса, которую я воображал себе, и не личность Макса Демиана — это был образ, явившийся мне во сне и потом изображенный мною, полуженский-полумужской образ моего демона, рожденный моим воображением, к нему я и обращался. Он жил теперь во мне, в моих мечтах, не в картине на бумаге, а в душе, как некий идеал, некое высшее воплощение меня самого.