Назр уже стоял на въезде в Арк, на возвышении, осанисто оглядывая свою армию.

Народ ревел, теснился. Сарбазы заранее выстроились вдоль дороги, чтобы сдерживать возбужденную толпу.

— Эмир! Эмир вернулся!..

— Вечная жизнь ему!..

— Да сядет он у престола Господа!..

Назр неопределенно хмыкнул.

— Что? — Балами тронул коня, чтобы приблизиться.

— Я говорю, ничего у меня народец-то, а? — сказал эмир, весело подмигивая. — Дай срок, мы тут такого наворотим!

Балами не стал отвечать — слишком широкий смысл мог быть вложен в эти слова, — и только согласно кивнул.

До самого утра Бухара радостно волновалась. У всех ворот города и на всех площадях пылали очаги, светились тануры — эмир приказал бесплатно раздавать хлеб и мясо.

Возвращение Назра в свою столицу настолько не походило на куцее провозглашение нового эмира, случившееся несколькими днями ранее, что о братьях даже не сразу и вспомнили.

Зато эмир, похоже, ни на минуту не забывал об Абу Бакре.

Способ казни был продуман им самолично.

Большой, почти в два человеческих роста мешок наполнили красными пчелами. Затем туда поместили повара. Даже уже хватаясь переломанными руками за края и мешая прислужникам затянуть горловину, безумец хрипел что-то про Наврузы, ишаков и сыновей эмира.

Некоторое время мешок выл и ворочался.

Эмир невозмутимо следил за его движениями.

— Будет тебе ишачий Навруз! — опять послышалось оттуда.

Позеленев от злости, Назр выхватил у сарбаза пику и, бешено скалясь, стал с размаху дырявить карбосовую ткань блестящим острием. Из отверстий горстями вываливались одурелые от злости пчелы.

— Проклятый араб! — крикнул Назр. — Все ваше отродье на ремни порежем!

Отшвырнув пику, хмуро смотрел, как мешок подплывает кровью, как затем, отмахиваясь от разъяренных насекомых, сарбазы вытрясают из него неузнаваемо опухлое, изуродованное тело.

Приказал сжечь, чтобы и костей не осталось.

Останки Абу Бакра пролежали в печи целую ночь, огонь пылал, пожирая все новые порции хвороста.

Утром оказалось, что ни один член проклятого араба не обуглился.

Эта весть мгновенно разлетелась, вызвав новое смущение в народе.

— Чтоб тебя! — юный эмир рычал таким голосом, что обмирали видавшие виды гулямы-гвардейцы. — Рубите его! Ломтями рубите!

Примерно тысячью кусков Абу Бакра разбросали у городских стен — на радость птицам и шакалам, — и последнее действие, слава Аллаху, произвело среди жителей славной Бухары окончательное успокоение.

Что касается братьев, то дня через три, когда улеглось возбуждение, Назр призвал их к себе.

Он сидел на возвышении, а они понуро стояли внизу. Самым удрученным выглядел десятилетний Хасан.

— Ты чего такой? — с усмешкой спросил эмир.

Хасан сердито мотнул головой.

— Тебе Мансур обещал что-нибудь? — догадался Назр.

Хасан смотрел в пол, ковыряя ковер мыском сапожка.

— Обещал?

— Обещал...

— Что обещал?

— Обещал начальником сарбазов сделать...

Эмир расхохотался.

— Ну и правильно обещал! Будешь начальником сарбазов. Ну, не сейчас, конечно, а лет через десять. Согласен подождать?

— Согласен! — просиял тот и тут же усомнился: — А точно?

— Точно, точно...

С мальцом Ибрахимом и вовсе было просто. А вот с Мансуром...

Проведя с ним несколько мирных бесед, Назр почувствовал, что краткое возвышение не прошло для брата бесследно. В нем поселилась змея — маленькая черная змейка. Год за годом она будет сосать его сердце, напоминая то, что было, и нашептывая то, что могло быть. Она будет пить его кровь, пропуская через себя, и когда вся кровь брата Мансура почернеет...

— Поедешь в Самарканд, — со вздохом заключил Назр. — Там будешь жить.

Мансур провел в Самарканде четыре года и, как говорили, все это время очень тосковал. Потом уехал в Пешавар и там умер.

Что же касается изменника Ай-Тегина, то он, дожидаясь в темнице казни, способ которой еще не был придуман Назром, не терял времени зря: пробуравил железным гвоздем толстенную стену и ушел куда-то в Хиву с небольшим отрядом своих приближенных.

С тех пор прошло лет двадцать.