— Где голова?! — грозным криком повторил начальник.

— Громче, громче отвечай, сынок, — послышался взволнованный голос матери.

— Вот голова! — крикнул жених и в доказательство наличия головы стукнул себя кулаком по макушке: — Вот она!

— Где рука?

— Вот рука!

— Где нога?

— Вот нога!

— Где плечо?

— Вот плечо!

— Где живот?

— Вот живот!

Начальник каравана спрашивал и спрашивал, входя в самые мелкие подробности жениховского владения: и где у него пупок, и где губы, и где уши. И то, и се, и пятое, и десятое, — и все, что он называл, требовалось непременно предъявить.

— Где ногти?

— Вот ногти! — растопырил пальцы жених.

— Ну хорошо! — сказал начальник каравана и сощурился, как будто собираясь все-таки на чем-то его подловить. — А где мочалка?

Но жених уже осмелел, раздухарился, и ничто его не могло смутить:

— Вот мочалка! — гаркнул он, хлопнув себя по причинному месту*.

Зрители снова хохотали, визжали, хлопали в ладоши...

Но вот наконец начальник каравана закончил свою проверку, теперь жениху можно было ехать за невестой.

Тогда с него сняли белую чалму, конец которой свисал аж до пояса, и надели другую — из длинного красного платка, перевитого с лоскутом белой кисеи, и навтыкали в нее цветов и ярко-зеленых веточек арчи; и обули в красные сапоги из сыромятной кожи горного козла; и поверх новехонького синего накинули другой тонкий халат — ярко-красный, огневой; а в руки дали цветастый платок, которым он, красавец из красавцев, должен был смущенно прикрывать лицо.

Понятное дело, что во все время этой длительной и многосложной подготовки ее участники то и дело осыпали друг друга подарками: цирюльник, обходя гостей, многословно жаловался на бритву, и в его кулях кидали медяки и сласти, чтобы она, проклятая, стала наконец острее; начальник каравана сплел камчу из белого платка и расхаживал, грозно ею размахивая, требовал от присутствующих немедленно одарить жениха; мать то ходила с решетом, в которое полагалось положить что-нибудь для будущего хозяйства, то, напротив, рассыпала перед гостями деньги и фрукты, в чем с восторгом способствовали ей дети...

В конце концов все было исполнено как положено, и караван начал строиться. Возглавила его старшая сестра жениха, под которой степенно ступала пегая кобыла. Следом начальник каравана вел в поводу белого жеребца, на котором восседал сам жених. За жеребцом приплясывали три бойких голосистых парня из жениховских дружков с бубнами и чангами да еще двое несли горящие факела. Замыкали процессию запряженные волами повозки. Те родственники и гости, кому не хватило на них места, шагали позади веселой гурьбой...

— Сильно гуляют, — заметил Санавбар, когда шумное веселье отдалилось.

Шеравкан его слов не услышал.

Он смотрел вслед удалявшемуся вдоль по улице шествию, и его глаза были затуманены, а свет радужно искрился на каплях непрошеной влаги. Непонятно, чего больше было в его остром, сладком переживании: то ли несчастья и горечи (как несправедливо! как жаль! как щемит сердце! ведь он мог бы сам ехать на белом коне в новой одежде! это ему вслед кидали бы на счастье пшеницу и просо! это его друзья танцевали бы с бубнами в руках, распевая веселые и озорные песни! и это его мать стояла бы сейчас, прижав руки к груди и со слезами на глазах провожая свадебный караван своего сына!), то ли предчувствия чего-то еще неведомого, одновременно манящего и грозного, что начнется, когда он (да, ведь именно он мог быть на месте этого рослого сутуловатого парня!) через считанные часы войдет в комнату, где ждет суженая... Как это будет? Он скажет ей: “Сабзина! Любимая моя! Наконец-то!” Что дальше? Она его поцелует? Нежно прильнет? Или, наоборот, испугается, забьется в угол?..

Он на мгновение задохнулся и переспросил, отводя затуманенный взгляд:

— Что?

— Говорю, гуляют хорошо, — повторил Санавбар.

Шеравкан кивнул.

— Хорошо-то хорошо, — скрипуче сказал Джафар. — Но...

— Что, учитель?

— Вы бы, Санавбар, подошли к старосте... м-м-м... или к кому там?

— Зачем?

— Пусть кувшин вина принесут.

— Ах, вина, — повторил Санавбар. — Вы хотите вина, учитель?

— В чем дело? — насторожился слепой, наклоняя голову. — Ну да, я хочу выпить вина. Нельзя?

Санавбар покивал с такой печалью, как если бы Царь поэтов своей последней фразой неопровержимо подтвердил его самые черные подозрения. Шеравкан подумал, что сейчас он заведет разговор насчет того, что можно пить мусульманину, а чего нельзя, и заранее заскучал.

Но Санавбар, покивав, неожиданно просветлел, как если бы у него появилась совершенно иная идея.

— Да, конечно, учитель, конечно... почему бы нам не выпить? Думаю, староста не настолько крепок в своей вере, чтобы устоять перед звоном серебра.

— Серебра? — озадаченно повторил Джафар. — Ты думаешь, что...

— Или золота, — уточнил Санавбар. — Ну да, учитель. На мой взгляд, староста производит впечатление весьма правоверного мусульманина. Похоже, он не пропускает ни одного намаза. Вряд ли его порадует роль поощрителя запретных удовольствий. В данном случае — потатчика пьяниц. Однако небольшая мзда поможет ему иначе взглянуть на дело.

— Ну хорошо... Шеравкан, дай денег.

— Опять денег! — сказал Шеравкан.

С чего это, вообще, Санавбар взял насчет старосты? Староста как староста. Не хуже других. И что за странная мысль насчет покупки кувшина вина? Готовы от радости под ноги стелиться, а вином не могут даром угостить?