— Пожалуй, этого хватит.

Хадо выпустил меня и отстранился, и Эрад наконец вытащила свой пыточный инструмент. После чего довольно-таки грубо перевязала мне запястье. Я еле дождалась, чтобы ее хватка наконец ослабла, и отняла руку. Она презрительно фыркнула, но удерживать меня не стала.

— Сейчас пришлем кого-нибудь с ужином, — направляясь к двери вместе с Эрад, пообещал Хадо. — Непременно поешь, чтобы сил не лишиться. И выспись сегодня хорошенько, госпожа Орри.

Дверь за ними закрылась.

Я осталась сидеть, баюкая ноющую руку. Кровотечение не полностью остановилось; вот капелька просочилась сквозь повязку и начала стекать по предплечью. Я отслеживала ее продвижение; мои мысли текли не менее извилистыми путями. Когда капелька упала с руки на пол, я стала воображать: вот она шлепается, разбрызгивается… Теплая поначалу, остывает… Ее запах…

Ее цвет…

Теперь я понимала: из Дома Восставшего Солнца есть выход. Он опасен, а может, и смертоносен. Но разве не самое опасное — покорно сидеть здесь, дожидаясь, что там они собираются со мной сделать?

Я легла и свернулась калачиком, прижимая руку к груди. Я устала — слишком устала, чтобы немедленно сделать попытку. Она отнимет много сил, а их у меня сейчас и так не было. А вот утром новозоры будут заняты — кто богослужебными ритуалами, кто домашней работой. Небось не скоро хватятся пленницы…

Вот с такими мыслями цвета темной крови я и уснула.

Итак, жила-была девочка.

Моя догадка, против которой не возражали исторические труды, состояла в том, что ей не повезло родиться в семье очень жестокого человека. Он бил и дочь, и жену и еще по-всякому обижал их. Но Блистательного Итемпаса не зря называют, помимо прочего, богом правосудия. Быть может, потому-то он и ответил, когда девочка вошла в его храм с сердцем, полным недетского гнева.

«Хочу, чтобы он умер! — сказала она (ну, или я думаю, что она так сказала). — Пожалуйста, Отец Небесный, сделай так, чтобы он умер!»

Ты знаешь всю правду про Итемпаса. Это бог света и тепла, которые кажутся нам ласковыми и приятными. Я тоже когда-то так о нем думала. Но тепло без прохлады причиняет ожоги, а свет, не смягченный тенью, способен ранить даже слепые глаза. Следовало бы мне догадаться об этом. Всем нам следовало бы… Ибо он никогда не был таков, каким мы его себе представляли.

Так вот, когда девочка молилась Блистательному о смерти отца, он ответил ей: «Сделай это сама».

И наделил ее ножом, идеально подходившим для маленькой и слабой детской руки.

Девочка вернулась домой с ножом и той же ночью пустила его в ход. На другой день она вновь пришла в храм Блистательного. Ее душа и руки были замараны кровью, но она была счастлива — впервые за всю свою короткую жизнь.

«Я всегда буду любить тебя!» — сказала она Итемпасу.

И он, в кои веки раз, был впечатлен волей смертного человека…

Так я себе все это воображаю.

Дитя, конечно, было безумно — что последующие события и подтвердили. Но я способна понять, почему именно это безумие, а не одно только религиозное рвение оказалось близко Блистательному Итемпасу. Любовь девочки была безусловна, а ее намерение — не замутнено такими мелочными соображениями, как сомнение или совесть. Я думаю, это вполне в его духе — оценить в первую очередь именно чистоту намерения. Хотя, как и в случае света или тепла, слишком неистовая любовь тоже ни к чему хорошему не приводит…

Я проснулась перед рассветом и сразу поспешила к двери — послушать, что там поделывают мои тюремщики. По коридору туда-сюда ходили люди, и время от времени моего слуха достигали обрывки далекого песнопения. Стало быть, происходили утренние ритуалы. Если сегодня у них все пойдет как всегда, ко мне явятся еще через час. А то и попозже.

Я как могла тише сдвинула в сторону стол, освобождая место, и без промедления взялась за работу. Закатав коврик, я добралась до деревянного пола и внимательно обследовала его. Доски были отглажены песком и слегка отшлифованы. Их покрывала пыль. Да уж, далеко не холст!

Что ж, мостовая южного Гульбища тоже не была идеальной… в день, когда я убила Блюстителей.

Сердце бешено колотилось. Я обошла комнату, собирая все, что загодя отложила или наметила как полезное. Кусочек сыра и перчик-нами от вчерашнего ужина. Обломки плавленого свечного воска. Мыло… К большому сожалению, у меня не было ничего, что ощущалось или пахло бы как черное. А наверняка ведь понадобится…

Я опустилась на пол на колени, взяла в руки сыр, поглубже вдохнула…

Китр и Пайтья назвали мои картины «дверьми»… Если я нарисую место, которое знаю, и открою дверь, смогу ли я перенестись туда? Или мне суждено кончить, как тем Блюстителям, чьи ноги так и остались в одном месте, а головы и руки — в другом?