— Тут еда, — сказал Солнышко.

Моих губ коснулось что-то жесткое и сухое. Это был хлеб; он разломал его, чтобы мне не нужно было отгрызать от горбушки. Грубый, безвкусный хлеб, к тому же такой черствый, что челюсти у меня немедленно заболели даже от маленького кусочка. Орден Итемпаса заботился обо всех гражданах. В эпоху Блистательного никто не голодал, но это не значило, что все люди питались одинаково хорошо.

Я перекатывала комок хлеба во рту, надеясь, что слюна его размягчит, и размышляла об услышанном. Кажется, речь шла о долговременной привычке, а может, даже о ритуале. Проглотив наконец, я сказала:

— Похоже, они тут тебя любят…

— Да.

— Они знают, кто ты на самом деле?

— Я никогда им не говорил.

Тем не менее я была уверена: они знали. В том, как они приблизились и возложили свои скромные подношения, сквозило почтительное благочестие. А еще они не расспрашивали насчет черного солнца, как непременно сделали бы язычники. Они просто верили, что Блистательный Итемпас непременно защитит их, если сможет, — и вопрошать, сможет ли он, просто бессмысленно.

В горле у меня пересохло, пришлось откашляться, но потом я спросила:

— Ты защищал их, пока жил здесь?

— Да.

— А ты… разговаривал с ними?

— Сначала — нет.

А потом начал. Все так же, как и со мной. Я даже ощутила какую-то необъяснимую ревность. Солнышку понадобилось три месяца, чтобы счесть меня достойной беседы. Долго ли он оценивал эти бедные души?.. Я вздохнула, разгоняя праздные мысли. Солнышко попытался скормить мне еще кусочек хлеба, но я отказалась. Есть мне все равно не хотелось.

— Ты никогда не казался мне добрым, — проговорила я. — Даже пока я была ребенком и жрецы в Белом зале рассказывали нам про Блистательного Итемпаса. Они всячески изощрялись, пытаясь изобразить тебя заботливым и добрым — этаким старым дедушкой, который кажется строгим, но на самом деле всех любит. Они говорили, а мне почему-то не верилось. В то, что у тебя были благие намерения, пожалуй, да. А вот насчет доброты — нет.

Я слышала, как он взял стеклянную емкость. Тихо чмокнула пробка. Ладонь Солнышка проникла под мой затылок и бережно приподняла голову; губ коснулась горловина бутылочки. Я приоткрыла губы, и в рот пролился кислый огонь. Ну и вкус!.. Я подавилась и закашлялась, но большую часть все-таки проглотила, прежде чем тело успело заявить о решительном неприятии лекарства.

— Боги! Хватит… — прошептала я, когда Солнышко снова предложил мне бутылочку, и он убрал ее от моего рта.

Пока я силилась отдышаться и заново училась пользоваться языком, Солнышко проговорил:

— Благие намерения бессмысленны, если нет воли претворять их в жизнь.

— Мм, — промычала я в ответ.

Ошпаренный рот постепенно приходил в чувство, а жалко: благодаря ему я ненадолго отвлеклась от боли в голове и руке.

— Штука в том, — сказала я затем, — что обычно ты претворял свои замечательные намерения, втаптывая в дерьмо намерения всех прочих людей. Это ли не бесцельно? Вреда ведь получается не меньше, чем пользы.

— Есть такая вещь, как высшее благо.

Я слишком устала, чтобы вести с ним философские споры. Хотя какое высшее благо было, например, в Войне богов?.. Да никакого — только смерть и боль.

— Как скажешь, — пробормотала я. — Будь по-твоему.

Некоторое время я словно плавала в пустоте. Выпитое снадобье очень быстро ударило мне в голову, не столько избавив от боли, сколько подарив равнодушие к ней. Я уже собиралась вновь задремать, когда Солнышко подал голос.

— Что-то происходит со мной, — проговорил он очень тихо.

— Мм?

— Не в моей природе быть добрым, тут ты права. И никогда прежде я не желал терпеть перемен.

Я зевнула, отчего голова налилась жаром. Я чувствовала его будто издалека.

— Перемены все равно происходят, — сказала я, зевая. — Нам приходится лишь принимать их.

— Нет, — ответил он. — Не приходится. Я никогда их не принимал. Таков я есть, Орри, — ровный свет, которого бежит клубящаяся темнота. Недвижимый утес, который поневоле обтекает река. Тебе это может не нравиться. Я ведь не нравлюсь тебе? Но не будь меня, этот мир сорвался бы в бездну безвластия и беспорядка. В Преисподнюю за гранью воображения смертных…

Меня так удивили эти слова, что я аж проснулась. И ляпнула первое, что явилось на ум:

— А то тебя волнует, что ты мне не нравишься!

Я не увидела — услышала, как он пожал плечами.

— Ты вся состоишь из противоречий. Подозреваю, ты из потомков Энефы.

Он произнес это таким кислым голосом, что я чуть не расхохоталась, забыв, какой болью это отозвалось бы в моей голове. Потом я кое-что поняла, и смеяться расхотелось.

— Вы с Энефой не всегда были врагами?..

— Врагами мы никогда не были. И я тоже ее любил.

Мне достаточно было услышать, как прерывался его тихий голос при этих словах.