— Вообще-то у нас сегодня неприемный день (меня, разумеется, покоробило от этих ее слов) Мы собирались устроить стирку (Мы!) И если бы когда ты позвонила, трубку взяла я, я бы тебе так и сказала. А он об этом позабыл!..

Как видно, еще до моего прихода она отчитывала его за эту оплошность и никак не могла успокоиться. Лишив его права голоса, не могла простить, что он вдруг принял какое-то решение, не поинтересовавшись ее мнением. Вероятно, так же, как и к нему, относилась она и к своей дочери, пока она жила дома. И ее, наверное, пыталась превратить в безгласную домработницу. Но дочь, окончив институт, сбежала от нее — в знак протеста. А сын, более покладистый по натуре, остался. Этот вариант Розу вполне устроил. Она, слава Богу, понимала: дочери надо дать свободу, иначе она не выйдет замуж, и характер у нее окончательно испортится, как у всех старых дев, и тогда хлопот с ней не оберешься.

А сын... Сын — совсем другое дело. Ему необязательно обзаводиться собственной семьей: пусть живет при родителях и помогает им по хозяйству, тем более, что физических сил, которые так нужны, чтобы домашнюю аботу выполнять, у него, у Дмитрия, предостаточно. Это она успела подметить. Надо сказать, что и у меня была возможность убедиться в том, что Дмитрий от природы человек недюжинной физической силы. Об этом следует рассказать подробнее...

На краю моего участка, у самой дороги, по которой с утра до вечера тянутся садоводы, направляясь к своим делянкам, в один ряд растут посаженные полвека назад, теперь огромные клены. Как-то раз, в большую грозу, ударом молнии было расколото одно из этих деревьев-великанов. Несколько веток свалилось на землю, но главная, самая большая, надломившись, не упала, а нависла над дорогой и представляла опасность для проходивших под ней пешеходов. Корягу эту нужно было срочно отпилить. Сама я справиться с этой работой не могла и попросила Розу, которая в то время была еще здорова, чтобы она разрешила сыну своему поехать месте со мной в мой сад и заняться этим кленом. Мы приехали. Взяв ножовку, он быстро забрался на дерево, так же не мешкая откромсал от него тот злополучный сук и сбросил его на землю. (Тут надо подчеркнуть: тот обрубок клена был почти такой же толщины, как ствол самого дерева.) Затем сам спрыгнул. И не успела я, стоя поодаль, рот открыть, чтобы сказать работнику своему «спасибо», как он подхватил ту корягу и легко, точно пушинку, закинул себе на плечо. Испугавшись, что он надорвется, я закричала, догадавшись, что он собирается дальше делать:

— Не надо никуда тащить эту ветку! Я договорилась со сторожем. Он придет сейчас сюда со своими сыновьями и унесет ее к себе!

Но Дима не послушался. И, не горбясь под своей тяжелой ношей, попер ее к проходной, точнее, к дому, в котором жил со своей семьей упомянутый мною сторож...

… Поручала я Дмитрию и другую работой. Например, выливать воду из баков, которые, уезжая осенью из Магнитогорска, требовалось оставлять пустыми. И с этим заданием справлялся он как нельзя лучше. Почерпнет воду сразу двумя десятилитровыми ведрами и мчится, как метеор, то к одному из культурных деревьев, то к другому, польет их и назад; ни минуты не отдыхая, снова набирает воду и, опять-таки бегом, в другую сторону. Чтобы опорожнить баки, лично я должна потратить целый день. А он — добирался до их дна меньше, чем за час. За работу я ему всегда платила. Он смущался, но деньги брал — на карманные расходы. Приходилось мне для работ на своем участке нанимать и других мужчин, но никто из них не показался мне таким же мощным, как Дмитрий.

Сейчас ему чуть больше пятидесяти. Он высок, выше, чем был его отец, и шире, чем был он, в плечах. Ширококостный. Одним словом — породистый мужчина. Очень рано поседел. Волосы постригает, но не слишком коротко. Носит тоже подстриженные усы и бороду. Вся его голова белая, что его очень старит. Зачем он старается выглядеть старше своих лет? Я не задавала ему этот вопрос. Но ответ нашла — когда он однажды сбрил и усы свои, и бороду.

Оказалось, он очень красив. Лицом похож на отца. Как говорится, вылитый отец. И должно быть, будучи неуверенным в себе, очень скромным, стесняется своей броской привлекательности и прячет ее под растительностью вокруг рта и на подбородке.

Как он одевается? Я уже не помню, когда видела его зимой. В холодное время года меня в Магнитке не бывает. Летом же на нем я вижу легкие рубашки с коротким рукавом и расстегнутым воротом, джинсы, вытертые на коленях до белизны. На ногах — туго-натуго зашнурованные кроссовки.

Когда он идет на кухню, чтобы готовить еду, мать заставляет его, вместо передника, которого у них нет почему-то, надевать, поверх джинсов, свою старую юбку. Она едва доходит ему до колен и застегивается сзади на большую пуговицу. В этой юбке он выглядит нелепо, морщится и кривится, но не перечит матери. Мне кажется, она умышленно его унижает, чтобы держать в повиновении. И теперь, когда она отчитывала его за то, что он, не спросив у нее разрешения, пригласил меня приехать к ним, он стоял перед ней, понурив голову, как провинившийся подросток, с выражением отчаяния на лице, широко расставив руки и растопырив пальцы, будто огромная заведенная кукла, у которой вдруг кончился завод. Мне хотелось заступиться за него, но я понимала: этого не следует делать. Я побуду у них и уйду, а он останется с нею. А она, рассвирипев, на нем же сорвет свое зло. Я промолчала.

Одно время им по хозяйству помогала какая-то девушка, студентка технического университета. Но, защитив диплом, она вышла замуж и уехала вместе с мужем из Магнитки. У Розы, которая по-прежнему получает повышенную пенсию как инвалид I группы, была возможность найти замену этой помощнице, но она, хозяйка квартиры, почему-то не торопится сделать это, лишь усиливая давление на безотказного сына, оправдывая свой деспотизм тем, что больна.

Но я думаю теперь: в тот день недовольна она была не тем, что он что-то упустил из вида, а тем, что стал, по ее мнению, слишком тепло ко мне относиться. Ревновать она его начала ко мне. Совсем спятила. Зависть. Теперь еще и ревность. Предотвратить то, что она, ведомая этими злобными чувствами, могла мне преподнести, к сожалению, не имела я возможности.

В мой адрес было вот еще что сказано.

— Вчера приходила ко мне приятельница из соседнего дома. Она обеспечивает нас зеленью: зеленым луком, укропом, петрушкой... Видела, наверно, весь подоконник на кухне завален. Она также бывшая учительница. Мы с ней проболтали до 11 часов вечера. Она не спешила уходить, ей же не надо, как тебе, ехать ни в трамвае, ни в автобусе. — Я вышла из-за стола, намереваясь уйти, думая при этом: «О чем же вы с нею целый вечер болтали? Промывали косточки, наверно, старым твоим подружкам...» Видя, что сумела задеть меня за живое, но не желая отпускать так быстро, она продолжила уже другим, жалобным, извиняющимся тоном:

— Потом я долго не могла уснуть, в общем... Да сиди ты, куда торопишься! — И вдруг как закричит: — Дмитрий! — Он находился уже на кухне или в ванной комнате, услышал, конечно, ее вопли, но не поспешил откликнуться, обижаясь на мать за то, что она унизила его при мне. И она орала изо всех сил и до тех пор, пока он не явился и не предстал перед ней, как лист перед травой.

— Стирку, — заявила она, успокоившись, — перенесем на завтра. А сейчас попируем. Порежь один помидор и принеси его нам с Валей. А ты, — обратилась она ко мне, — хоть пробовала, какие на вкус эти «ягодки»?