Шрифт:
— Идемте в тордох, — сказал он, пожав руку промолчавшему Ивачану, а потом потному толстяку Мамахану. — И тебе привет, Саня.
Тордох был рядом. Зайдя в него, Куриль со вздохом проговорил:
— Комар начинается… Но сэспэ закрывать не будем: в темноте насидимся еще.
— Я слы-ышал, — запел дребезжащим голосом верхнеколымский шаман, хитро прищуривая глаза, — что ваш Сайрэ-э… иногда разговаривает… с комара-ами…
— Не знаю, — отрезал Куриль. — У него спросите: яранга рядом. Шаманского языка не понимаю.
— О-о, не понимает обладатель… такого ума, известный человек… в мире? — не согласился старик. — Шу-утишь… боишься раскрыть свои та-айны?
— Нет у меня тайн, не шаман я — и не жалею об этом.
— Все это странно слышать, — заметил Ивачан, с кряхтеньем усаживаясь поодаль. — А я почему-то издалека услышал твой сильный призыв — потому и приехал.
— Неправда, — спокойно ответил Куриль. — Ты получил письмо от исправника Друскина, узнал, где все трое встретитесь, — вот и приехал. На Ясачной [32] вы встретились?
32
Ясачная — приток Колымы.
— О-о! — обрадовался такому ответу верхнеколымский шаман, садясь за стол. — Это и мне-е теперь странно слышать… А как же правитель Охоноо [33] обо всем этом узнал? Друскин ничего ему не писал… на словах не передавал…
— На шаманское прошлое деда моего намекаете? Нет. Духи тут ни при чем. Это я подумал, что по-другому быть не могло. — Куриль взглядом, будто крючком, зацепил правый, более светлый глаз старика.
Шаман с Ясачной понял его, однако не подал виду и тем же монотонно дребезжащим голосом продолжал:
33
Охоноо — измененное "Афанасий".
— По-омню я твоего деда… Си-ильный шаман был… И духи его сильными были… Не уследил только, куда они подевались…
— Постой: а не шаманским ли волшебством ты, Апанаа, разбогател? — ляпнул напрямик Ивачан.
Длиннолицый старик сперва вроде бы удивился такому истолкованию его слов, но потом брезгливо поглядел в угол и перевел взгляд на Куриля: что, мол, там еще болтает куцый волк с Индигирки и стоит ли его слушать. Но это не спасло посланцев Друскина: Куриль хорошо понял их. Исправник недоволен беспорядком у юкагиров, а значит, недоволен им, головой. Если б это было не так, шаманы не поднимали бы шерсть. Ивачан же хорохорится не только потому, что умом беден: ламуты когда-то увидели в Куриле заступника, а это ему не нравится до сих пор. Недовольство исправника — не пустяки. Однако сейчас хуже другое. Духи деда, смерть товарища-пастуха, даровое огромное стадо…
Все это уже пытались связать с шаманством. Но заговорить о злодействе ради богатства сейчас, когда собрано столько людей, да еще самых жадных к слухам, когда вся тундра повернулась сюда лицом, — тут, как ни нюхай, хорошим не пахнет.
"Что ему надо? Чего он хочет? — Куриль сильно зажмурился, чтобы перед глазами растаяла красная зыбь. — Бросит камлание это чудовище — и уедет.
Скажет — не могу правду узнать: тут есть более сильный шаман — душит он моих духов. Одни черти знают, на что он способен. И ничего не потеряет, если уедет. Собьет с ног; не успеешь оглянуться, как обвинят в покушении на детей и как печать отберут. Разорит — и хвастать будет, что победил первого хищника…" — Куриль открыл глаза и увидел перед собой отвратительное лицо слюнявого старика. Шаман следил за ним, не моргая; но ожидал ответа и наперед знал, каким будет ответ.
Но эта самоуверенность старика неожиданно подсказала и Курилю ответ на трудный вопрос: "Чего он хочет? Ага, — подумал он, — тут все и сложней, и проще: надо не так разговаривать с ним. Уважения требует. Нет, большего — признания ума и силы, преклонения перед ним. Потому и пугает…"
— Мамахан, — повернулся Куриль к купцу, который уже блаженствовал над чашкой ухи, удивленно разнюхивая пар: молодая жена Микалайтэгэ хоть и была страшной неряхой, но зато умела приправить еду одной ей известными травами, да так, что можно было сжевать язык. — Мамахан, я сейчас знаешь о чем подумал? Все-таки нам придется с тобой поехать по острогам да поглядеть, как строятся церкви. Своего бы попа заиметь, людей приобщить к светлой вере… А то вот ждали большого камлания, дождались шаманов — а они начинают с угроз. Видно, правду узнать — для них последнее дело…
Мамахан понял игру Куриля, своего давнишнего друга.
— А чего ж не поехать, — ответил он. — Исправнику дело такое понравится…
Мутные глаза шамана метнулись из стороны в сторону, как два зверька, ищущих норку.
— О, Куриль! Кто ж тебе угрожал? — он обтер рукавом рот. — Ты не так понял меня. Я думал, тебе приятно будет, если я деда твоего вспомню. А Ивачан просто злой: долго ехал верхом, шибко зад растер…
— Пусть сходит к озеру и обмоется, — оборвал его Куриль, наконец берясь за еду. — Садись, Ивачан, угощайся. Если б я был владыкой шаманов, я приказал бы всех глупых и ненастоящих шаманов пороть. А сильным, добрым и умным шаманам придал бы еще больше сил — чтоб не путались по разным следам, а сразу бы узнали правду.
— Да что я? — закряхтел Ивачан, поднимаясь. — Я шаман так себе, средний. Никого не обижаю. Только следы разгадываю, если люди попросят. Не держи на сердце мои плохие слова, Апанаа.
— Когда камланить начнете? — спросил Куриль. — Да, а где Токио?
— С ребятами борется, за тордохом, — ответила жена хозяина, тихо хлопотавшая у пуора [34] .
Действительно, снаружи доносились топот, сопенье, ребячьи голоса, смех.
34
Пуор — хозяйственный, "женский" угол в тордохе; кухня.