У Куриля на языке крутились такие слова, от которых и Мельгайвач и Кака, наверно, провалились бы в нижний мир. Но вид совсем недавно страшно богатого чукчи мог разжалобить даже медведя: теперь Мельгайвач был никем — просто чукчей, может быть, пастухом Каки. И язык у Куриля не повернулся.

Зато у Пурамы с новой силой вспыхнула злость, и он толкнув рукой в бок Кымыыргину — в то место, где висела пустая ножна, со счастливой издевкой спросил:

— Мэй, а где же ты ножик-то потерял?

Кымыыргин схватился за ножну, но тут же опустил руку и с такой ненавистью скосил глаза на Пураму, что Курилю пришлось встать между врагами.

А Мельгайвач, но выпрямляясь, повернул голову, увидел лямку, завязанную узлом, и тихо сказал:

— Плохо… Все плохо. Теперь еще и позор. Зачем Кымыыргин сделал так? Все равно бы тебе не отдали стадо, если б и первым приехал.

— А кто доказал бы? Может, он сам разрезал…

Заметив, что Кака куда-то исчез, Куриль догадался: не Мельгайвач, а Кака натравил гонщика. И он вдруг пожалел чукчу, на которого сразу свалились такие тяжкие беды.

— Может, Мельгайвач, ты обратно возьмешь хоть немного оленей?

— Нет, нет, Апанаа, — замотал тот головой и вытер варежкой слезы. — Я рад, что мои олени попали к тебе. Не хотел я, чтобы их на восток угнали. А ты, может, и вправду употребишь их на хорошее божье дело. И грехи тогда мне отпустятся… Да если бы ты состязания не назначил, я назначил бы сам, и все равно ты выиграл бы.

— Ну, живи с богом, — сказал Куриль и отвернулся.

К нему навстречу шел Тинелькут, но он заметил медленно подъезжавшую упряжку — сильно заиндевелых оленей и усталого каюра-ламута.

— Гость? — спросил он. — Издалека? Опоздал, мэй. Кончилось все.

— Нет, Апанаа! — крикнули из толпы. — Он ищет Едукина, чтобы помочь ему стадо гнать.

— Куда гнать? — удивился Куриль.

— На Индигирку…

Толпа грохнула таким дружным и неожиданным смехом, что приезжий вздрогнул и растерялся; ламут, однако, смекнул, в какой просак он попал, — и под еще более раскатистый смех завернул оленей, щелкнул вожжой и скрылся с глаз.

— Хорошие у тебя, Куриль, олени, — сказал Тинелькут, смущенно улыбаясь. — И гонщик у тебя лихой. Если нынешняя удача поможет тебе в хороших делах, я не буду жалеть, что проиграл.

По обычаю все богачи и гонщики-победители собрались у костров, набросали в них мозгов и сала, а потом расселись на снегу, стали закусывать и пить чай.

Едома Артамона, наверное, никогда не была такой оживленной. Вся она кипела оленями и людьми; над этим подвижным, шумящим морем клубились дымы огромных, жарко горящих костров, уже хорошо заметных издалека в наступающих сумерках.

Когда чаепитие кончилось и настала пора всем расходиться, к богачам подошли пастухи и Нявал.

— Вот, значит, Куриль… — начал как будто ничего толкового не обещавшую речь Нявал. — Как ты приказывал, значит. Бог отдал тебе стадо. А мы тут говорили, что, может, через него бог и к нам ближе окажется…

— Хорошо, складно ты говоришь, — перебил его Куриль, поднимаясь. — Теперь что ж — остается проводить стадо…

Эти слова заставили Мельгайвача сильно вздохнуть и совсем согнуться над обглоданными костями. Бывший шаман и бывший богач тихонько толкнул локтем Кымыыргина — иди, мол, ты за меня. И Кымыыргин поднялся. Встали и остальные.

Проходя мимо костров, Куриль, Мамахан, Пурама сразу увидели запропастившегося Сайрэ. Они ничего не сказали друг другу, только переглянулись, но удивлению их не было меры. Шаман Сайрэ, улыбаясь и что-то бурча под нос, нюхал, целовал лежавших возле костра оленей, — тех самых оленей, к которым не подошел утром и на которых Пурама победил всех остальных — даже слышавших звон бубна, бубна Сайрэ. Сейчас шаман желал им долго жить и далеко бегать…

Все прошли молча мимо него, каждый по-своему думая о старике…

И погнали выигранное стадо Куриль, Тинелькут, Кымыыргин и Мамахан.

Погнали, чтобы соединить его со второй половиной стада юкагирского головы.

На другой день, когда взошло солнце, все увидели, как сильно разбогател Куриль. Раньше стадо его занимало половину едомы, а теперь не умещалось на всей едоме.

Утром Мамахан отослал своего конюха в Булгунях и велел ему перегнать двадцать коней на хорошее пастбище, а также снова отправить посыльных на Алазею и к городу: пусть желающие готовятся к состязаниям конников.