Она сказала, что сделает все, что сможет, но лагерный госпиталь, это было одно название: здесь была полная антисанитария, он был переполнен больными, не хватало ни инструментов, ни медикаментов, и даже в этих условиях евреям и неевреям предлагалось разное лечение.

Анестезия мне не полагалась. Я получила какое-то средство, которое только слегка заглушало боль. Доктор Каплан резала меня практически по живому, и от каждого прикосновения скальпеля я извивалась от боли. Мы обе стискивали зубы — я, чтобы не кричать, а она от того, что причиняла мне нечеловеческие страдания. В конце концов ей удалось вычистить и продезинфицировать мою огромную рану со всей возможной тщательностью, и Каплан распорядилась отправить меня в палату.

На следующий день я пришла в себя и смогла разглядеть то, что меня окружало. Все пациенты госпиталя спали на нарах обычно по четверо, но нам повезло — на нас лежал отблеск благосклонности коменданта лагеря — нам позволили занимать целые нары только вдвоем.

Разумеется, ни о каких простынях не было и речи, были только старые замызганные солдатские одеяла. Нас кормили, давали все тот же жиденький супчик из картофельной кожуры и кусок скверного хлеба, но зато нам не надо было работать. В трудовом лагере у меня не было сил с кем-то общаться, кроме матери, а здесь я подружилась с некоторыми из пациентов.

Спустя несколько дней после того как нас с мамой поместили в госпиталь, к нам палату вошел комендант лагеря и строго приказал мне подняться:

— Марш в контору! — сказал он и добавил, обращаясь к маме: — И тебе нечего валяться! Возьми швабру и вымой пол в коридоре!

Когда мама выбралась из-под одеяла и он увидел, что на ней вместо одежды грязные лохмотья, то тут же отдал приказ капо подобрать маме и мне рабочую одежду.

— Я не смогу дойти в контору, — сказала я. Действительно, за все время в госпитале я вставала всего несколько раз, чтобы сходить в уборную. Даже с помощью матери это мне давалось с огромным трудом — каждый шаг отзывался невыносимой болью. И потом, я не понимала, зачем мне нужно вставать.

— Вон из постели! — закричал комендант.

Мне ничего не оставалось, как повиноваться, я встала. Он увидел, что у меня всего один деревянный башмак, приказал капо выдать мне еще и ботинки и удалился со свитой.

Очень скоро капо принес нам с матерью вполне приличные платья и пару поношенных армейских ботинок. Мы немедленно переоделись. Натягивать тяжелые, жесткие башмаки на мою поврежденную ногу было для меня сущей пыткой, но я понимала, что должна это сделать.

Комендант снова ворвался в палату и заорал мне:

— Почему ты еще не в конторе?

— Я не могу идти…

— Беги бегом!

Против этого возразить было нечего. Я похромала в контору госпиталя так быстро, как могла, держась за стенку. Комендант шел следом за мной. Он усадил меня за стол и вручил список фамилий:

— Перепиши это. Если кто-нибудь спросит, что ты тут делаешь, отвечай: «Конторская работа».

В списке были имена умерших в этот день. Он был бесконечным. Сами умершие были сложены под окном в гигантский штабель, среди трупов я видела своих новых друзей, с которыми познакомилась здесь, в лагере.

Вскоре я поняла, почему комендант лагеря выгнал нас с мамой из палаты и заставил работать. Делегация высокопоставленных офицеров СС прибыла в Штуттгоф с инспекцией. В считанные минуты офицеры оказались в госпитале; глаза их не предвещали ничего хорошего. О них говорили, как о самых свирепых убийцах. Они были одеты в безупречные мундиры, пестревшие боевыми нашивками и медалями. На поясе у каждого зловеще висел кинжал, а в руках была офицерская трость. Черные кожаные ремни и высокие сапоги сверкали.

В госпитале для своего удовольствия эти господа офицеры провели молниеносную селекцию. Они заставляли больных женщин раздеваться и обнаженными прохаживаться перед ними, подобно моделям на подиуме дома модной одежды. Они внимательно осматривали их, отпуская мерзкие шуточки и решая, которая из них еще сгодится для работы или сексуальных забав. Им нравилось видеть женскую униженность. Всех, кто на их вкус оказывался слишком худенькой или хворенькой, отбраковывали: «В крематорий»-цедили они сквозь зубы.

Моя мать отскребала пол в то время, пока офицеры СС забавлялись в палатах, и ее сердце обливалось кровью: после этой селекции многим из них пришлось отправиться прямо в газовые камеры.

Они видели мою маму в коридоре с ведром и шваброй, отмывавшую пол так, как если бы это было ее повседневной работой (а у нее было достаточно сноровки, приобретенной в Ковенском военном госпитале), и не обратили на нее никакого внимания. Так же они отнеслись и ко мне, конторской мыши. Я не могла сама видеть того, что происходило в палатах; мне об этом рассказали позднее.