— Через час. Мне нужно переодеться и собрать вещи.

Ричард улыбнулся.

— Мне потребуется целый день, чтобы подготовить твой эскорт. Тебе следует произвести там хорошее впечатление. Итак, скажем, послезавтра утром. Успеешь собраться?

— Да.

Ричард с любопытством посмотрел на меня.

— Таких женщин — одна на тысячу, — тихо заметил он. — Я никогда не забуду твоей огромной услуги.

— Надеюсь, ты будешь вспоминать о ней с удовольствием. — В моем голосе прозвучала нотка сомнения, Ричард тоже заметил это.

— Молодой Санчо, родной брат Беренгарии, вполне здоров, мама.

— Дай Бог, чтобы здорова была она.

Я все время возвращалась к мысли о том, что если бы думала иначе, то обязательно сделала бы так, чтобы эти деньги никогда не пришли по назначению. Скорее бросила бы их в море. Да, я уберегла бы Ричарда от самого себя, не позволила бы жениться на сумасшедшей. Но все это в будущем, и достаточно неопределенно. А сейчас предстояло кое-что конкретное, и это не терпело промедления.

— Я не из тех, кто требует заработанное раньше, чем закончена работа, Ричард, но если ты действительно благодарен мне за готовность выполнять твое поручение, то мне доставит самую большую радость на свете, если ты сделаешь то, о чем я тебя попрошу.

— Говори, мама, — с готовностью ответил он.

— Нет. Я оставлю письмо. Когда отплывет мой корабль, и ты будешь уверен в том, что моя поездка уже не зависит от твоих уговоров и что я всем сердцем желаю тебе только самого хорошего, — а ты, сынок, не имеешь ни малейшего понятия о том, как многого я тебе желаю от всего сердца и как далеко могу ради этого пойти! — разорви конверт и вдумайся в содержание письма спокойно непредвзято.

— Хорошо, — серьезно проговорил он.

На этом мы расстались. А как только он вышел, я уселась в кресло и сделала странную вещь: написала Ричарду письмо, в котором просила вернуть Джеффри Йоркского, побочного сына его отца от Розамунды Клиффорд. Джеффри влачил жалкое существование за морем, боясь ступить во владения Ричарда, опасаясь мести за все обиды и оскорбления, на которые был так щедр многие годы. Один Бог всемогущий знал, как я страдала из-за этого человека. Он был бельмом на глазу с момента его зачатия. Генрих назвал незаконного сына так же, как и моего, баловал его, любил, предпочитая всем своим сыновьям, кроме Иоанна. В одном публичном собрании он положил ему на плечо руку и сказал: «Ты мой истинный сын, а бастарды все остальные». Когда я писала это письмо, меня осаждали самые горькие воспоминания. Розамунда — Роза Мира — была первой, занявшей мое место, а скандал вокруг ее смерти разрушил мой брак. И все же теперь я писала это письмо, умоляя Ричарда проявить благородство к ее сыну. Этого юношу я ненавидела, но уважала его и понимала, что, благоволя к единокровному брату и доверяя ему, Генрих Плантагенет проявит здравый смысл и мудрость.

Джеффри Йоркский был человеком, не лишенным способностей, прямоты и силы воли, достаточных для того, чтобы держать на цепи Хью Дарема и этого крысенка Лонгшама. В сыне Розамунды достоинства анжуйцев остались незапятнанными их пороками. Он был храбр без безрассудства, необуздан, но осмотрителен, решителен без упрямства. Порой мог сдерживать даже Иоанна. Если Ричард проявит по отношению к Джеффри великодушие и благосклонность теперь, прежде чем изгнание отравит его душу и у него найдется другой объект для преданности, лишенной смысла после смерти отца, он получит сторонника, равного которому не будет. Отбросив в сторону тени и воспоминания прошлого, я просила Ричарда восстановить в правах сына любовницы его отца.

Красота Беренгарии становилась притчей во языцех на моих глазах. Песни и баллады о принцессе Наваррской воспевали ее редкое очарование, которое мгновенно привлекало как мужчин, так и женщин и жило в памяти каждого, кто хоть однажды ее увидел. Все это была чистая правда — но первым чувством, возникшим у меня при виде девушки, было удивленное восхищение, а за ним немедленно последовало такое жестокое разочарование, что оба эти чувства почти слились.

Помню, одета она была в бледно-голубое, с зеленым оттенком, длинное, туго зашнурованное платье; половину ее длинной шеи закрывало старинное короткое ожерелье в виде широкого золотого обруча, усеянного сапфирами, совершенно неуместно вызвавшего у меня ассоциацию с грубыми кожаными ошейниками, унизанными шипами, которые надевают на собак-волкодавов перед охотой, чтобы зверь не мог перекусить им горло. Газовая вуаль того же зелено-голубого цвета, удерживаемая сапфировыми украшениями, покрывала ее волосы, очень черные и блестящие, заплетенные в косы, ниспадавшие по плечам и груди далеко за талию. У нее была безукоризненно чистая белая кожа и совершенно замечательные глаза — крупные, ясные, сине-зеленого цвета, обрамленные длинными темными ресницами.

При первом взгляде поразительно красивая, но при втором — разочаровывающая. Было в ней что-то безжизненное и холодное, почти не человеческое. Даже когда она улыбалась, улыбка никогда не затрагивала глаз — гладкие красные губы приходили в движение, поверхность щек изменяла кривизну, не нарушая красоты, но глаза не вспыхивали и не теплели.

Она держалась с большим прирожденным достоинством. Это свойство, как и какая-то отстраненная, холодная красота, вполне пошли бы королеве — но жене? И особенно жене такого темпераментного, полного мужской силы, чувственного мужчины, как мой Ричард? На этот счет у меня были большие сомнения. Сомнения вызывала также и ее способность родить. Длинная, тонкая шея, хрупкие запястья, узкие бедра не сулили успешного воспроизведения потомства. Так выглядели многие бездетные женщины, которых мне случалось видеть.

И, разумеется, меня не оставляла подспудная мысль о сумасшедшей королеве Беатрисе.

Думая обо всем этом, я не заботилась о том, чтобы представить Санчо требования Ричарда в наиболее привлекательном виде. Больше того, я надеялась на то, что он сразу мне откажет. Однако первый же разговор с ним почти лишил меня такой надежды, и я начала подозревать, что Ричард мог бы потребовать гораздо большего и не получил бы отказа. По-видимому, Санчо почти болезненно жаждал этого союза.

— Сказать вам правду, мадам, с того самого момента, как моя дочь впервые увидела вашего сына три года назад — время летит так стремительно, что не успеваешь вести счет годам, — я не имел ни минуты покоя. Я хотел бы, чтобы все эти миннезингеры и лютнисты, воспевающие любовь с первого взгляда, побывали в моей шкуре. Тогда они запели бы совсем иное. Вряд ли какая-либо другая женщина христианского мира получала больше — и более привлекательных — предложений руки и сердца — но она никого не желала признавать все эти годы. Беренгария твердила, что должна либо получить Ричарда Плантагенета, либо умереть. И, клянусь волосами Пречистой Девы, был момент, когда смерть показалась ей единственным выходом. Слава Богу, самое страшное теперь позади, и все, надеюсь, устроится.