«Вот бы мне где служить! — завистливо думал Серяков. — Ведь некоторые здешние мастера были такими же кантонистами, как и я, грешный, а целые дни рисуют себе на разные манеры».

Всякая картинка, всякое печатное изображение неизменно привлекало его внимание. Хотелось представить себе, как оно делалось, насколько сходно с тем, что служило оригиналом, узнать, долго ли надо учиться, чтобы стать гравером или литографом.

Однажды, подметая тротуар рано утром, Лаврентий поднял смятый лист желтоватой бумаги с текстом на иностранном языке и помещенной между столбцами картинкой. Издание было дорогое, с золотым обрезом, а вот как варварски разорвано на обертку ягод, следы которых покрывали лист красными пятнами. Серякову всегда бывало обидно видеть разорванные книги, особенно иллюстрированные. Вот неучи! Мало им простой бумаги!

На картинке были изображены улица восточного города, минарет мечети, лавчонки под ковровыми навесами, несколько пешеходов, тучный человек в чалме едет на маленьком ослике, чуть не волоча ноги по земле. Рисунок мастерской, четкий и выразительный. Но он не привлек особенное внимание любопытного дворника. А вот как же напечатано изображение на одной странице с текстом? Опустив метлу, Лаврентий долго рассматривал лист, потом, сложив, сунул за пазуху и продолжал свое дело.

Но и тут не оставляли его те же мысли. Гравюры и литографии печатают на отдельных листах, потом вклеивают в книгу. А здесь рисунок должен быть такой же выпуклый, как шрифт, чтобы вместе с ним лечь в набор и быть напечатанным. Из чего же делают такие изображения? Тоже из свинца? Или, может, из твердого дерева? Есть какие-то гравюры на дереве, слышал такое название. А что, если попробовать самому что-нибудь вырезать? Ну, какой-нибудь простенький рисунок…

Через два дня было воскресенье. Встав спозаранку, убрав улицу и двор, Серяков выбрал гладкое, без сучков, березовое полено, обтесал топором и выгладил стеклом небольшую площадку на конце, наточил перочинный нож. Окончив эти приготовления, сел к окну, зажал неотесанный конец полена коленями, верхний упер в подоконник и нарисовал на подготовленном месте будку в полоску и часового в профиль около нее.

В комнате было тихо. Матушка, замесив с утра тесто на пирог, ушла в церковь. Августовское солнце, припекавшее, пока работал на улице, заглядывало в подвал только под вечер, и в комнате было прохладно. Ну, приступим.

Лаврентий все время соображал, какой толщины должна быть каждая выступающая линия, насколько следует отличаться основному контуру от штриха, как глубоко нужно вынуть то, что останется белым на изображении. Будку удалось вырезать сносно, когда же начал солдата, пошло куда труднее; с ружьем, штыком и прямыми складками шинели еще кое-как справился, а при выборе фона около каски дерево начало колоться, и вместе с ненужным отскочила часть изображения. Может, приклеить этот кусочек? Но через несколько минут то же произошло и около ранца за спиной. Нет, весь двухчасовой труд погублен. На что нужна будка без часового? А на картинке, что лежала перед ним, одинаково свободно проходили прямые линии минарета и закругленные складки одежды ехавшего на осле толстяка.

Видно, это дерево слишком слоисто, соображал Серяков, рассматривая свою работу. Значит, для гравюр берут какое-нибудь более ровное, липу, например. Ведь есть же лавки, где продают всякое дерево для столярного дела.

Переодевшись в форму и захватив три рубля — всю свою наличность, — Лаврентий попросил соседей передать Марфе Емельяновне, что скоро вернется, и пошел в Гостиный двор.

В Суровской линии он нашел нужную лавку. Услужливый приказчик сообщил, что есть в Петербурге только один мастер, Вагнер, который занимается изготовлением дощечек из пальмы для господ граверов, что живет он на Большой Подьяческой. Можно купить у них в лавке кусок дерева на вес и отнести к нему, он распилит и отшлифует.

Записав адрес мастера, Лаврентий купил обрубок с полпуда весом, заплатил два рубля — по десять копеек за фунт — и отправился на Подьяческую.

Он совестился, что побеспокоит Вагнера в воскресенье, да и дома ли еще он? Но так хотелось скорее резать на доске из пальмы — звучит-то как важно! — что решил объяснить свой приход тем, что в будни занят службой.

Пожилой низенький немец в домашнем вязаном колпаке с кисточкой, но в праздничном сюртуке, пахнущий воскресными булочками и лаком, встретил Серякова приветливо.

— О да, я с удовольствием делаю дощечки под гравюру, — сказал он, выслушав вступительную фразу топографа. Но после взгляда на принесенный обрубок круглое лицо его омрачилось. — Фуй, фуй, какие нечестные люди! — качал он головой, и кисточка моталась от одной брови к другой. — Что из этого можно приготовить? Тут кривое волокно, тут уже почти что трещина… И всё насквозь сырое, потому такое тяжелое. Его нужно годы высушивать, прежде чем выбирать нужные кусочки… Сдирали с вас, верно, — Вагнер взвесил обрубок на руке, — не менее два рубля. И притом еще обманули, что пальма, хотя это только кавказский бук… впрочем, тоже отличное дерево, если прямое и сухое…

С явным пренебрежением завернув вновь в бумагу, мастер отложил полено в сторону, на подоконник. Но потом поднял глаза на Серякова, улыбнулся и похлопал его по погону:

— Ну-ну, ничего, не отчаивайтесь! Вы сами хотели гравировать или кто посылал?

— Сам… Пробовал уже на другом дереве, на простом, да оно колется.

Немец кивнул головой:

— Конечно, конечно… Но мы сделаем так. У меня есть готовые дощечки, я их вам даю штук пять. А вы оставите свое дерево, как бы в залог. Я беру за дощечку двадцать копеек. Вы заплатили два рубля, я вам даю товару на рубль. В большом ли вы проигрыше? Вот задачка для мои дети-школьники, ха-ха! Но ответ мы увидим только в далекое будущее, если продолжите гравировать и ходить ко мне. Может, окажется почти квит. Я подпишу на дерево ваше имя и дам природе просушивать постепенно. В моем деле никакую сушилку не применяют. И тогда-то скажу вам, какая вышла польза. Согласны?