Огарок у печки давно погас, каторжники улеглись по нарам. Из окошка тянуло крепким ночным морозом, но дышать становилось все труднее. За печкой трещал сверчок, под нарами скреблись и попискивали мыши. Кто-то плакал во сне, жалобно всхлипывая. «Ну, авось все хуже Пскова не будет», — в сотый раз думал, засыпая, Серяков.

В первый день новой службы писарь, под начальство которого отдали Лаврентия, присмотрелся к тому, как он пишет, и, видимо оставшись доволен, сказал:

— Что ж, этакое и графу не стыдно бы поднести.

А через полчаса, присыпав очередную исписанную страницу песком, указал бородкой пера за окно, против которого они сидели:

— Знаешь ли, кто тут квартировал?

За широкой улицей, по которой проезжали сани и кареты, стоял вместительный барский деревянный дом с мезонином.

— Сам граф Алексей Андреевич! — молвил писарь так значительно, будто показал новому подчиненному главную достопримечательность столицы.

Памятью об Аракчееве была полна вся округа. Здесь он хозяйничал более четверти века — с тех пор, как еще при Павле стал инспектором артиллерии, и до самой смерти Александра, с которой закончилось его беспредельное могущество. Здесь, поблизости от артиллерийского арсенала и Литейного двора, от казарм гвардейской артиллерии, от церкви Святого Сергия — покровителя артиллеристов, поселился когда-то он сам, как помещик среди служб своей усадьбы, в нарочито скромном особняке на углу Кирочной и Литейного. Здесь же, создавая любимое детище «благословенного» императора — ненавистные всей стране военные поселения, — поместил против своих окон, на другом углу, их главное управление. Дальше по Кирочной тут и там, до самой Преображенской, выросли каменные и деревянные постройки, в которых расквартировались различные команды и хозяйственные заведения вновь рожденного ведомства. А в окрестных улицах и переулках, занимая квартиры сообразно служебным местам и окладам, расселись большие и малые чины аракчеевских департаментов — артиллерийского и поселенского.

И хотя двадцать лет назад ушел в отставку временщик, повеления которого — один раз за всю историю империи — официально были приравнены к царским, хотя почти десять лет назад он умер, а военные поселения после восстания 1831 года перестали существовать в прежнем виде, но и в то время, когда начал служить здесь Серяков, оба департамента — их отделения, экспедиции, столы и прочее канцелярское устройство, что было когда-то под графским началом, — существовали на прежних местах.

Мрачный дух покойника неискоренимо витал в этих накрепко прослоенных казенными людьми и зданиями кварталах.

В указанном Серякову писарем доме уже много лет жил преемник Аракчеева, его долголетний помощник, а ныне директор департамента военных поселений генерал Клейнмихель. Но редко кто называл это строение иначе, как «дом графа». В департаменте почти все высшие должности занимали полковники и статские советники, воспитанные в школе Аракчеева, им «выведенные в люди» Если здесь хотели сказать, что чиновник, офицер, писарь опытен в своем деле, то достаточно было слов «Он еще при графе служил» или «Он в эту должность определен покойным графом». Если хотели устранить сомнение в правильности форм делопроизводства, то говорили: «Так заведено еще при графе». Большинство старших чиновников неукоснительно держалось во всем порядков «графского времени». А молодежь, которой с каждым годом все больше набиралось в мрачное здание на углу Литейного и Кирочной, хотя не поминала добром Аракчеева и втихомолку посмеивалась над его почитателями, но не имела в делах никакого голоса.

Некоторые наиболее вдумчивые из этих молодых чиновников и офицеров понимали, что иначе и быть не может, потому что многое ли изменилось в Петербурге, во всей России с тех времен, когда хозяйничал здесь Аракчеев? Ну, не он, так Клейнмихель. Не император Александр, так Николай. Незыблемым осталось крепостное право, по-прежнему были обречены на пожизненную муку солдаты, чиновники всех ведомств так же соревновались в казнокрадстве, и все еще существовали откупа, обогащавшие пройдох и разорявшие простой народ. Чему же удивляться, если все идет, как двадцать, как сорок лет назад и влияние Аракчеева, самого яркого выразителя существующего доныне порядка, так стойко держится в обиходе учреждений, душой которых он был?

Ничто не удивляло и Серякова в этом мире казенных бумаг, строгой субординации и внешнего благообразия. В Пскове он видел все то же, только в меньших масштабах, обо всем этом слышал с детства, как себя помнил.

Но он очень скоро понял, что здесь судьба наконец повернулась к нему лицом. Попав в столичные писаря, он разом освободился от беспросветной строевой службы. По мундиру и в департаменте он оставался солдатом. Начальство, вплоть до самого ничтожного коллежского регистратора, говорило ему, как и всем писарям, «ты», но обращалось довольно вежливо.

Рукоприкладство было явлением редким. Ведь в распоряжении начальников всегда было средство куда более действенное — в виде угрозы перевести в строй солдатом, чему, говорят, бывали примеры. Страшнее этого ничего не могло быть, и писаря, попавшие «на замечание», делались тихи и прилежны до предела.

Служба писарская оказалась совсем не трудна: присутствие продолжалось с восьми до трех часов, с перерывом на полчаса для обеда. Потом свободен, занимайся чем хочешь.

Правда, по закону без разрешения командира «нижнему чину» не положено было никуда отлучаться от своей части. Но писаря — особый народ: кто знает, куда и зачем он идет, не послан ли что доложить словесно или отнести казенную бумагу? Иди себе куда вздумаешь, только не лезь на глаза начальству да соблюдай правила — делай кому полагается фронт, снимай быстро фуражку. Но все же помни крепко, что ты «нижний чин»: мало ли что придет в голову любому встречному офицеру? Спросит: зачем, куда, кто послал? Не сообразишь, как отвечать, — не миновать взыскания.