Он прочитал все стихотворение на одном дыхании. Я попросил прочитать еще что-нибудь.

— Поэзия всегда сбивает с толку, — сказал он и улыбнулся. — Но если бы ее не было, то мы, наверное, не поняли бы в жизни самого главного. Однажды в штормовую осеннюю погоду Максимилиан читал целый вечер при свете свечей, а мы сидели и слушали, к горлу что-то подкатывало. Вот еще запало в голову:

Эти строчки особенно любил Всеволод Вишневский. Потому, должно быть, и мне запомнились. «Киммерийца» Волошина он ругал, а стихи его нравились.

Мокроусов подробно рассказал о том, что происходило в Крыму, оккупированном врангелевцами, и для меня это была совершенно неведомая страница в истории гражданской войны, несмотря на обширную литературу по этому вопросу. Тут все было из первых уст, из уст бывшего командующего Повстанческой Революционной армией, воюющей с последним ставленником Антанты бароном Врангелем. Странное ощущение: передо мной человек, который видел Врангеля, бил его (Врангель, как я уже писал, в своих мемуарах не обошел вниманием Мокроусова)…

Осенью 1959 года Мокроусов скончался. Я не смог присутствовать на похоронах, так как находился в это время в океанском плавании: наша эскадра, преодолевая тайфун невероятной свирепости, шла за экватор, в Индонезию, с визитом дружбы. Я смотрел в иллюминатор крейсера «Сенявин» на вздыбленный океан и вспоминал о недавней встрече с Мокроусовым… Больше всего поразило его глубоко скрытое, но упорное нежелание утверждать себя как человека особенного, героя гражданской войны или героя войны в Испании (ведь, как я узнал позже, за подвиги в Испании он был награжден орденом Ленина), об участии в боях и битвах в Отечественную рассказывал предельно скупо. Этот человек словно бы намеренно отгонял от себя славу, известность, не искал высоких наград.

Тогда, среди взбунтовавшегося Тихого океана, я думал о том, что тема гражданской войны в литературе, по-видимому, неисчерпаема — это неистощимый клад, во многом еще не освоенный писателями, особенно когда речь заходит о конкретных исторических личностях. Вот, к примеру, был знаменитый сибирский партизан Щетинкин, один из создателей Советской Баджейской республики в тылу у Колчака, освобождавший рука об руку с Сухэ-Батором Монголию. Что молодежь знает о нем? Почему его жизнь не воплощена в романе, повести? Или тот же Крыленко, в тридцать два года ставший первым Верховным главнокомандующим и затем — председателем Верховного трибунала республики, ее прокурором — совестью революции. Говорят, он был замечательным альпинистом, в солидном возрасте с группой скалолазов взошел на гребень хребта Академия Наук… Что мы знаем о внутреннем мире этого человека? Мы мало знаем о матросе Дыбенко, о Железнякове, о Куйбышеве, о Блюхере. Кое-кто из них оставил записки, но то записки не столько о своем духовном мире, сколько о событиях, о перипетиях собственной жизни. Даже дневники Фурманова или Вишневского мало дают для понимания этих людей.

Легче всего, разумеется, составить жизнеописание того или иного замечательного человека. И гораздо труднее найти стержень личности, ее движущую силу, определяющую черту характера. Вымышленного героя автор наделяет качествами по своему усмотрению и выбору, выбирает то, что необходимо для развития сюжета, действия. А как быть с конкретными людьми, действующими лицами исторической драмы, которые тысячами нитей были связаны со своими современниками, с конкретными событиями?..

Кто в силах написать своеобразную «Книгу судеб»?.. Но это кто-то должен делать — пока не поздно, пока живы многие участники исторических событий, пока есть возможность видеть их, разговаривать с ними, выслушать их…

Потом я познакомился с другими известными всей стране героями гражданской войны: Буденным, Окой Городовиковым, Хлебниковым, начальником артиллерии у Чапаева, школьным товарищем Фурманова; с Николаем Михайловичем Хлебниковым завязались добрые, почти дружеские отношения, и от него много узнал о Фрунзе, о Чапаеве, о Фурманове, о Матэ Залке, который, оказывается, служил в легендарной Чапаевской дивизии, брал Уфу, дружил с Фурмановым, а потом — с Вишневским…

Я все глубже и глубже погружался в горячую, взрыхленную снарядами почву гражданской войны, стал жить ее образами.

Кто-то справедливо заметил, что никакая биография выдающегося деятеля — от «краткой» до самой подробной, «академической» — не может быть подлинной биографией без воспоминаний современников — родных, товарищей, друзей, соратников и сподвижников.

И я пошел по этому пути.

…О Константине Макошине впервые услышал от Оки Городовикова.

Сухонький старикашка, не утративший с годами сильно развитого чувства юмора, Ока Иванович Городовиков с умилением рассказывал о тех днях, когда он был молод и лихо орудовал кавалерийской шашкой. Это был человек удивительной судьбы. Батрак-пастух стал видным полководцем Советской Армии, генерал-полковником, Героем Советского Союза. Его жизнь была сплетена из приключений и почти невероятных событий. Он воевал и против Деникина, и против белополяков, и против Врангеля, и против Махно, против басмачей, был пять раз ранен и один раз контужен, встречался в Риме с итальянским королем и Муссолини задолго до войны, участвовал в освободительном походе на Западную Украину и Западную Белоруссию, брал Львов; во время Великой Отечественной с конниками ходил в тыл к немцам. Ока Иванович прослужил в армии сорок три года!

Он жил неподалеку от Союза писателей, и мы виделись почти каждый день, неторопливо прохаживались по улице или сидели у него на квартире, пили зеленый чай, вспоминали наши монгольские встречи (мы ведь были знакомы еще до войны, когда он, инспектор кавалерии Красной Армии, приезжал в Монголию).

— Да, я знал всех: и Михаила Васильевича, и Блюхера, и Карбышева, и Примакова, и Щетинкина — всех, всех! О них рассказано в книжках. В таких книжках, кстати, всякий раз узнаешь что-то новенькое о себе. Тогда все совершали подвиги. А скажи: о Константине Макошине слыхал?