«Ну вот, допрыгались», — подумал я. Уши мои медленно разгорались. Как ни крути — а получается, я завалил дело. Не справился, раз явился Зевс-Громовержец и будет разруливать вместо меня.

А ещё мне стало интересно, что же он сделает. Чисто профессионально интересно. Ведь решать проблемы — наша работа, а Зевс-Громовержец способен решить любую проблему. В том числе и такую, в этом нет никаких сомнений. Так что он сделает?! Задавит Q-логикой? Вряд ли на такую поганочку способна подействовать любая логика… Загонит в конвейер и она со слезами раскаяния прозреет?

Зевс-Громовержец несколько секунд, в упор, рассматривал синеволосую оторву. Скептически. И померещилось мне, почему-то, в его взгляде некое одобрение.

— Кисо, — пророкотал он. — В связи с отменой денег нет больше профессии проститутки. Физически невозможна — как профессия изготовителя кремнёвых топоров. Как хобби — пожалуйста. А профессию тебе придётся выбрать другую.

Смирнова пожала плечиками и выставила загорелое бедро в сторону Зевса-Громовержца:

— Хорошо, тогда я хочу быть порноактрисой. Можно? Это тоже отличная профессия, увлекательная и интересная. И всем очень нужная — и в дальнем космосе, и на тернистом пути к нему, — Смирнова приветливо кивнула одноклассникам-космонавтам.

— Смирнова, не хами!..

— А что, не нравится? Это же правда жизни.

Зевс-Громовержец на загорелое бедро внимания не обратил. Он по-прежнему одобрительно изучал её светящиеся синие патлы. Вообще бедром Зевса-Громовержца едва ли можно поразить; кто видел его Светлану Игоревну, тот поймёт. Вот уж не чета всяким поганочкам-восьмиклассницам…

— К сожалению, и здесь тебе ничего не светит. Бывают, конечно, одинокие люди — но накопленного при капитализме им хватит с избытком. Я последний раз интересовался этой темой, когда мне было шестнадцать лет, задолго до революции. Но уже тогда 3D-модели выглядели гораздо интереснее актрисок. Любые внешности и формы, любые причуды. Никаких прыщей, могли даже побеседовать, благо тут особого интеллекта не нужно. Так что увы — профессия порноактрисы умерла ещё тогда. А ты говоришь — «правда жизни»…

Ну даёт Дед! Я не верил ушам.

— Много вы знаете о правде жизни, — сладенько пропела Смирнова. — Ханжи-теоретики из уютного кабинетика.

Зевс-Громовержец приподнял ручищу. Как фокусник, засучил рукав. На его предплечье, там, где буйные заросли шли на убыль, открылась голотату: колючая проволока впилась в руку и переливалась надпись «Ганс2016».

Голотату! У Зевса-Громовержца! Мысленно я сполз по стене.

— «Ганс2016» — это мой воровской ник, — величественно пояснил он. — Был я в молодости вором, сидел в тюрьме — так что кое-что о правде жизни знаю. Такие дела, молодёжь.

Был вором? Сидел?! Зевс-Громовержец?! Я пару раз ударился головой о мысленную стену — ту самую, по которой только что мысленно сползал.

А Смирнова развернулась и удалилась. Молча, задрав носик, походкой манекенщицы. Её причёска пёрышками ярко светилась в полумраке коридора.

Все смотрели ей вслед. Я пригладил затылок.

— Актриса… — проворчала завуч. — Давно по ней педсовет плачет. Но ведь, что характерно — все поверили.

Актриса?!

Вор?!

Где я?!

— А Вы и вправду воровали вещи? — испуганно спросила Зевса-Громовержца миниатюрная девчушка. У девчушки были пытливые зелёные глаза, острый лисий носик, а копна волос отливала зелёным, как её комбинезончик.

Зевс-Громовержец величественно расправил рукав.

— Мы тягали жабу. Жабой на воровской лангве называлась интеллектуальная собственность. Знаете, что это такое? Это когда кто-то объявлял информацию принадлежащей себе — и ему должны были платить деньги за её использование. Например, если в вещь-модели или алгоритме использовалась теорема Пифагора — надо было выполнять отчисления в пифагоровский фонд. Всё — математические теоремы, научные гипотезы, вещь-модели, мемы, анекдоты, изобретения, сюжеты, книги, фильмы — всё имело своего владельца. Которому надо было платить за их использование. Глупое было время. А мы жабу тягали — и освобождали.

— Ну да, «гадкие утята»… Я просто подумала, Вы были настоящим вором…

— Не настолько я древний… — проворчал Зевс-Громовержец. — Но те девять лет, которые мне впаяли, были вполне себе настоящими. Мой арест даже в новостях показывали. И потом: мы сами искренне считали себя настоящими.

Он развернулся — неторопливо, как трансатлантический паром.

— Пойдёмте, молодёжь, попробуем работу на конвейере. Это и вправду дьявольски интересно.

Все двинулись следом. А я поплёлся позади. Чтобы выражение моего лица не всполошило кого-нибудь случайно.

Михалыч помер весной 61-го года. Вроде, особо не болел, и — на тебе. Он, впрочем, давно жаловался на сердце. А еще, года за полтора до этого, говорит мне как-то: вот, мол, у меня в Светлом сестра живет, как помру, снесешь ей письмо, адрес на конверте. Я еще посмеялся тогда, дескать, меня еще переживешь. А вообще он сестру, как и прочих родных, никогда не упоминал ни до, ни после. То ли прощения просит в письме, то ли сам прощает, подумал я, но расспрашивать не решился — дело серьезное. Он же мог сам пообщаться с легкостью, при современных-то средствах связи.