В первый раз в жизни Федька самолично получил письмо. Он очень радовался и гордился, фасонил перед ребятами новой книжкой, которая из самого Ленинграда ехала заказной бандеролью.

С книгой дело обстояло вполне благополучно, но зато с плотником оно приняло неслыханно скверный оборот.

Весна наступила как-то сразу, бурная, погожая. Щедрое солнце обсушило землю, помогло деревьям и кустам покрыться ярко-зеленой мелкой листвой, выгнало наружу траву и подснежники.

В отличном настроении Федька размашисто шагал по самой середине деревенской улицы и горланил песню:

Особенно вкусно ойкал и при этом чуть подгибал коленки.

Избы за три от своего дома Федька увидел третьеклассницу Любку. Она перевесилась через плетень и кричала, уцепившись за колья:

— Богдан, а Богдан! А что я зна-аю-у! Ой, что я зна-а-ю-у.

Если б не обозвала его Любка так, может быть, он и поинтересовался бы, что она ему хочет сказать. Но раз «Богдан» — нет. Не замедляя шагу, Федька громче завел:

Войдя в свою избу, он на тот же мотив пропел:

Это было очень здорово! И чувствовал Федька себя прекрасно: оттого, что погода отличная, и учительница его похвалила, и от своего горластого пения — от всего вместе.

Клава что-то шила, сидя у окна. Она сейчас же поднялась, загремела у печки чугунками, не поворачиваясь, сказала сдавленно:

— Сейчас подам. Сварили тут… Еще утром.

Федьку немного удивила Клавкина покорность, готовность ему услужить. И не сказала ока, как обычно: «Сам возьми, не грудной» — или что-нибудь в этом роде. Ну что ж, тем лучше. Федька важно, по-хозяйски, уселся за стол.

— А мамка где? В правлении убирается?

Клава не ответила, только странно засопела, возясь у печки. Федька обернулся. Спина сестры, обтянутая пестрым ситцевым платьем, вздрагивала.

— Плачешь? — поразился он. — Обожглась? Чего обожгла? Руку? Заживет! — утешил он снисходительно.

— Дурак, — беззлобно промолвила Клава, вздохнула и поставила на стол перед Федькой тарелку с дымящейся кашей. Клавка не пожалела сала, и пшенная каша была очень вкусная.

— Чего не ешь? — спросил Федька с набитым ртом. — Обедали уже с мамкой?

— Не хочу, — шепотом отозвалась Клава. Опять она стояла к нему спиной, глядя в окно.

Была она рослая — в мать, статная, косу закалывала на голове коронкой. Десятилетку Клава закончила еще в прошлом году, теперь работала в колхозе, но все твердила, что поедет куда-нибудь в город учиться. Денег только не было на дорогу.

Что-то в Клавиной позе почудилось Федьке неладное.

— Чего с тобой? Сердишься? — полюбопытствовал он. — А меня учительница здорово сегодня хвалила. Мы по картинке рассказ придумывали.

Наевшись, Федька вылез из-за стола.

— Побегу маму поищу!

— Не ходи! — Клава стремительно повернулась, и Федька увидел, что глаза у нее заплаканные. — Не ходи! — повторила она. — Не найдешь…

— Ого, не найду! — насмешливо сказал Федька. — Да я все равно сыщу — от меня не спрячешься.

— Сядь, тебе говорю! — прикрикнула Клава. И добавила тихо: — Мама уехала.

— Куда? — он и рот разинул. — В город, что ль, зачем послали?

— Никто ее не посылал. В город… Только неизвестно в какой. Она потом напишет…

Ничего Федька не понимал. На его недоуменные вопросы Клава отвечала уклончиво, потом вообще отвернулась и принялась сосредоточенно шить.

Он все понял, выйдя на улицу. У крыльца его поджидали ребята, с Любкой во главе. Они-то и объяснили ему, что утром мать его уехала вместе с плотником. Они об этом узнали сразу, как вернулись из школы. А он, по обыкновению, после школы гонял где-то по оврагам, вот и не знает до сих пор.

Корреспонденту районной газеты Федька рассказал, что мать его уехала на Дальний Восток. Завербовалась. Очень много людей куда-нибудь вербуются, вот и мать завербовалась. Когда она там обживется, заработает кучу денег, то выпишет к себе их с Клавой.