Перед рассветом 16 апреля вся мощь артиллерии 1-го Белорусского фронта обрушилась на позиции 9-й немецкой армии. Одерско-нейссенский рубеж состоял из трех оборонительных полос общей шириной около сорока километров. Немцы использовали все детали рельефа: реки, озера, каналы, овраги, обширные леса на холмах. Каждый дом, каждая деревня превращались в опорный пункт и были приспособлены к круговой обороне. Четырнадцать вражеских дивизий скопились на направлении главного удара. Немцы спешно подтягивали последние резервы – вспомогательные воинские части, батальоны фольксштурма, мальчишек из гитлерюгенда…

За два часа до рассвета в полосе 1-го Белорусского фронта началась артиллерийская подготовка. Девять тысяч орудий и минометов, полторы тысячи реактивных установок в течение получаса перемалывали первую полосу обороны. Артиллерийский огонь пронесся по траншеям, словно смерч. Все пространство до горизонта озарилось ярким светом. Германские позиции заволокло густым дымом. Земля взрывалась, вскидываясь в небо фонтанами грязи и бревен. Кружились испуганные птицы…

Штрафники стояли плотно – в извилистой траншее, дожидаясь сигнала к атаке. Каждый солдат – комок нервов, сжатая пружина. Задача была ясной: не озираясь на соседей, прорвать первую полосу оборону и закрепиться на высоте близ деревни Гайссенау. Грохот артиллерии звучал в ушах бойцов самой нежной музыкой. Им так не хотелось, чтобы она умолкала…

Но вскоре «боги войны» перенесли огонь в глубину обороны, что недвусмысленно намекало: вот-вот последует сигнал. Уже не так закладывало уши. Люди общались вполголоса, кто-то пошучивал – начинаем, дескать, утренний концерт по заявкам.

– Держишься? – пихнул Максим прильнувшего к брустверу Шеботню.

– Держусь, Максим, – усмехнулся разжалованный лейтенант. – Страшно только… Справимся, ничего. Тебе ведь тоже страшно?

– А мне всегда перед боем страшно, – признался Максим.

Горькая правда – страх погибнуть врос в подкорку. Коренич научился им управлять, уверял себя, что это не страх, а инстинкт самосохранения, который, как и боль, есть у любого человека, и что это совсем не трусость.

– Хорошо, что заградительные отряды упразднили, – пробормотал побледневший Кибальчик – статный парень, потеющий так, что все его лицо казалось намазанным толстым слоем гусиного жира.

– А что тебе заградительные отряды? – покосился на него бывший капитан Рывкун. – Отступать собрался?

– Да нет, – смутился Кибальчик. – Просто неприятно, когда тебе в спину свои же пулеметы таращатся…

– Слушайте, мужики, а куда мы наступаем? – подал голос молодой и нескладный Дережко. – Что там за высотой – поле, лес, страна чудес?

– Кладбище, – ухмыльнулся немногословный и циничный Ситников. – Ты еще добеги до этой высоты, с фрицами отношения выясни, а потом спрашивай.

– Говорят, здесь повсюду болота, – бормотал чернявый Ахмадянов. – Мол, до самого Берлина – болота, леса и овраги…

– Жалко, что Войско Польское на другом фронте воюет, – протянул бывший майор Орехов. – Поляки еще со времен Сусанина обожают по болотам шастать.

Кто-то усмехнулся, кто-то сдержанно рассмеялся.

– Батюшку надо было пригласить, – как-то непонятно изрек бывший майор Богомолов; пояснил, заметив недоумение окружающих. – Уж не знаю, как полит-отдел проглядел… хотя, возможно, это их инициатива и была – в 312-й полк перед наступлением на Варшаву прибыл самый настоящий православный поп, с бородой и в рясе. Всех желающих построили, он ходил по рядам, что-то пел, камлал и бойцов освящал, а еще раздавал крестики – мол, Господь вас теперь хранит, можете не бояться и смело идти в бой.

– Да ну, – засомневался Рывкун. – Если каждый повесит на себя крест и помолится… и что, в бою никого не убьют? Не, мужики, нереально.

– А у нас почти каждый на хирургическом столе молится, – вздохнул бывший начсанбата Писарчук. –

А если не умеет, то все равно Бога поминает, что-то просит у него, умоляет – думает, что Боженька сейчас все бросит и кинется исполнять его пожелания…

«Дань русской традиции, – подумал Максим. – Это еще не значит, что Бог существует и всех бережет. Судя по этой войне, нами правит не Бог, а дьявол, причем он-то все видит…»

Оборвалась артиллерийская подготовка. Взвились в воздух тысячи разноцветных ракет, и в полосе наступления 1-го Белорусского фронта вспыхнули полторы сотни мощных зенитных прожекторов. Осветились высоты, распаханные снарядами. Это было так внезапно и торжественно, что все застыли в нелепом благоговении.

– Ни хрена себе иллюминация, – восхищенно протянул Кибальчик. – Послушайте, товарищи, это что же получается? Мы пойдем в атаку и будем у противника как на ладони?

– Дурында ты, Кибальчик, – огрызнулся Ситников. – Просто наконец-то наше командование сделало что-то толковое. Это противник будет у нас на ладони, а не мы у него. Прожектора слепят немцев, понимаешь? Враг будет дезориентирован, разбит и покатится, теряя штаны, к Берлину…

– И победа будет за нами, – поддержал Богомолов.

– Бойцы, приготовиться к атаке! – проревел из темноты замполит Кузин. – Родина смотрит на нас с надеждой, не подведем ее!

– Ну, вот, – прокомментировал Ситников. – Родина-мать позвала. Странно, только у меня сложилось мнение, что если государству от нас чего-то надо, оно называет себя Родиной?

В его ремарке звучало что-то антисоветское. Но никто не вдумался в его слова. Не до этого было. Солдаты готовились к броску, тяжело дышали, утирали пот со лба.

– Ну, с Богом… – как-то обреченно вымолвил Орехов.

– С кем, с кем? – ухмыльнулся Бугаенко.

– Блинов, а ты на горшок не забыл сходить? – спохватился Борька Соломатин. – Не накопилась еще критическая масса?

И все, кто это слышал, покатились со смеха: история с поносом Блинова стала притчей во языцех.

– Да пошел ты, – обиделся Блинов. – Сколько можно уже?

– Батальон, в атаку!!! – взревел прокуренным голосом майор Трофимов.

Все это странное формирование, называемое отдельным штрафбатом 8-й гвардейской армии, напоминало Максиму Добровольческую армию генерала Деникина, состоящую сплошь из офицеров. Те тоже храбро дрались, берегли офицерскую честь, от поручика до полковника – хотя и были низведены до рядовых, опозорены, унижены; одни сломались, другие погибли, но остальные шли с поднятой головой, отстаивая свой путь и свои, пусть и ошибочные, убеждения – цвет и краса Белого войска, последняя надежда погибающего эксплуататорского строя. Каждый боец – индивидуальность, независим в суждениях, хочет выделиться, ревниво смотрит на соседа…

Можно было не сомневаться, что батальон Трофимова бросили на самую укрепленную высоту. Людская лавина – все восемьсот человек – катилась по полю в пелене речного тумана, в пороховом дыме. Люди орали что-то непотребное, непереводимое, ужасное, но так помогающее идти вперед под проливным огнем в адской мясорубке! Кто-то вываливался из толпы, падал; и чем ближе бойцы подбегали к переднему краю, тем меньше их оставалось. После ужасного артобстрела немцы не могли прийти в себя, иначе сопротивлялись бы жестче. А им еще и светили в глаза… Разрозненно трещали автоматы, свистели мины, работали уцелевшие пулеметные расчеты. Но всё было ясно: на данном участке, под неведомой деревней Гайссенау, немцы не устоят.

А ведь наступал весь фронт!

Людские ручейки просачивались сквозь разрывы в колючей проволоке, распадались. Высота приближалась, огонь усиливался; солдаты передвигались перебежками. Одни бросали гранаты – хоть и не долетят до окопов, но прикроют перед противником. Другие подтаскивали пулеметы, открывали встречный огонь по немцам. Подготовленный офицер, прошедший сквозь горнила сражений, пусть даже и штрафник, никогда не будет бездумно рисковать своей жизнью. Он постарается выжить, чтобы и дальше быть полезной боевой единицей.

На восьмой минуте атаки передовые цепи, самые незащищенные, достигли переднего края и ворвались в окопы.

– Ну, вот мы и дома! – проорал Соломатин, «солдатиком» прыгая в траншею.

Немцы панически бежали. Все происходящее: жестокий артобстрел, адская «раздевающая» иллюминация, страшные «иваны» в телогрейках – подкосило боевой дух истинных арийцев. Они срывались, переставали воспринимать реальность. Кончились дни, когда «война была войной, а шнапс был шнапсом». Сопротивлялись немногие – чисто по инерции, бездумно.

Схватка в траншее была короткой. Били как попало и чем попало. В объятиях Максима визжал и дергался нервный «панцергренадер» – заволнуешься тут, когда старуха-смерть хохочет в глаза. Солдатская масса затопила окопы, бойцы стреляли вслед убегающим.

– Нихт шиззен, нихт шиззен… – заикаясь, бормотал солдат, скорчившийся на дне траншеи.

Он закрывался руками, словно они могли остановить пулю, дрожал от страха, брызгал слюной. Блинов пристрелил его, пробегая мимо, потом вернулся, почесал затылок и побежал дальше. Солдаты разбегались по окопам, достреливали «отстающих».

– Черт, нога поломалась! – взревел кто-то, когда на него обрушилась часть наката.

– Хитрый, да? – тут же среагировал другой солдат, бросаясь на помощь товарищу. – В тыл захотелось?!

– Да не хочу я в тыл, вашу-то мать, – ныл пострадавший. – Я немцев добивать хочу… Анищенко, неси меня в бой! – стонал он под дружный хохот однополчан.

Вскоре выяснилось, что несколько немцев – из тех, кто не успел удрать и не решился погибнуть, – набились в просторный офицерский блиндаж и шлют оттуда экстренные позывные.

– Мужики, тут в блиндаже немцев хренова туча! Чего делать-то с ними? Вроде не стреляют! Может, гранатой их попробовать?

– Рус, не стреляйт! Рус, не стреляйт! – взывал из блиндажа на ржавой ноте «знаток великого и могучего». – Мы сдавайся! Мы не эсэс! Рус, не стреляйт, мы сдавайся!..

– А чего это мы сдавайся? – смеялись бойцы. – Сам сдавайся, фриц долбаный!

– Неподдающийся русский язык, – объяснил под хохот интеллигентный Бугаенко. – Слово «сдавайся» зазубрили еще в сорок первом, а вот слово «сдаемся» пока не получается. Но ничего, научим.

– А ну, немчура, выходи строиться! – проревел комроты Трофимов. – Оружие на землю, руки за голову – и все подобострастно улыбаемся! Так и быть, не будем стрелять!

Блиндаж, конечно, был вместительным, но чтобы в него набилось такое множество перепуганных людей…

Немцы выходили и выходили и выходили – оборванные, окровавленные, моргающие от страха. Бросали оружие у входа, вздымали руки – так высоко, как могли, – что-то лопотали на своем языке. Многие тянули солдатские книжки – чтобы показать, что они не эсэсовцы. Рядовые, фельдфебели с витыми ромбами на погонах, белобрысый гауптман, плешивый обер-лейтенант с трясущейся губой. Кто-то судорожно срывал с мундира нашивку в виде орла – символ Третьего рейха. Растерянные, подавленные, пережившие тяжелый психологический шок, это были уже не враги, не солдаты – жалкая толпа, сдающаяся на милость победителя.

– Вот он, леденящий душу капут, – растягивал рот в скабрезной ухмылке лейтенант Смуглянский, командир взвода Максима. – Страшно сукам… А нам как было страшно в сорок первом?

Немцы со страхом разглядывали победителей. Неужели это та самая армия, которую они пинками гнали в сорок первом? А теперь они сами бегут, и недалек тот час, когда придет последний, сокрушительный пинок…

Гауптман порывался что-то сказать, морщился, пыжился, как замерзший воробей.

– И тебе мира и процветания, уважаемый немец, – склонился в издевательском поклоне Борька Соломатин, чем вызвал новую порцию солдатского веселья. – Смотри-ка, мужики, улыбаются – чувствуют, басурмане, нашу доброту.

– И почему мы такие отходчивые? – вздохнул Бугаенко. – Сколько наших поубивали, а теперь стоят тут такие, зайцы дрожащие – и даже морды им быть неохота.

– Ладно, не будем философствовать о ширине русской души, – отрубил Трофимов. – Что, немчура, шпрехаете по-русски? Хоть одна соображалка на толпу имеется? Давай, замполит, переводи, ты у нас полиглот. С пленными мы не воюем. Пусть переваливают через окоп, строятся в колонну по два и с поднятыми руками… да чтоб повыше поднимали, а то не считается! – топают в наш тыл. Там найдется, кому их оприходовать. Конвойных выделить не можем, сами дойдут – чай, не баре. И чтобы никаких там инцидентов – вроде побега, качания несуществующих прав и тому подобного, а то живо всех положим. В общем, ауфвидерзейн, майне кляйне, ауфвидерзейн.

Немцы выбирались из траншеи, пугливо озираясь на диковатых штрафников, поднимали руки, строились. Гауптман срывающимся голосом отдавал приказания. Пленных набралось не меньше тридцати. Пошатываясь, спотыкаясь, они уходили вниз по холму. Лес рук покачивался над понурыми головами.

– Красотища, любо-дорого смотреть, – выразил общее мнение Борька. – Так и смотрел бы, так бы и смотрел…

– Ничего, насмотришься еще, – проворчал Рывкун.

Прозвучал глухой выстрел, люди задергались, вжали головы в плечи. Кто-то вскинул автомат. Но штрафников происходящее не касалось. Плешивый обер-лейтенант утаил личное стрелковое оружие, а обыскивать всю толпу штрафникам не хотелось. Он приставил пистолет к виску, нажал куда надо и вывалился из строя. Немцы шли как ни в чем не бывало, лишь некоторые косились на агонизирующее тело. Покрикивал гауптман, не желающий сводить счеты с жизнью.

– Надо же, белая кость и голубая кровь, – схаркнул на землю Ситников. – А впрочем, уважаю парня за этот выбор. Вот бы все они так.

– Батальон, строиться в боевой порядок! – прорычал Трофимов. – Поротно! Забыли, что мы вообще-то наступаем? По порядку рассчитаться! Командиры рот, доложить о количестве людей! Где командир второй роты, мать его?

«Отчислен за прогул», – подумал Максим.

При штурме высоты в штрафном батальоне майора Трофимова погибли семьдесят три человека, восемнадцать были тяжело ранены. Получившие легкие ранения остались в строю, их зашили и перевязали. Солдаты роты НКВД конвоировали пленных в тыл, похоронные команды сортировали и складировали трупы, санитарные «ГАЗ-55» рычали, собирая раненых. Батальон шел дальше, прочесывая перелески и сталкиваясь с разрозненными группами противника, потерявшими связь со своими.

Ночка выдалась ударной. Пехотным частям удалось взломать первую линию обороны и продвинуться – где-то на пять, а где-то и на десять километров. Директива штаба фронта гласила: стремительно двигаться вперед. Пункты сопротивления, не взятые с хода, обходить, наступать дальше. Развивать успех, покуда враг не опомнился. 47-я армия генерала Перхоровича зависла над Берлином с севера и с флангов отрезала столицу рейха от северных земель. 3-я и 5-я ударные Кузнецова и Берзарина, 8-я гвардейская Чуйкова кромсали немецкую оборону с востока, медленно, но верно сокращая расстояние до Берлина. Немцы бросали в бой последние резервы, сопротивлялись отчаянно, обреченно. На юге 1-й Украинский фронт наступал еще успешнее. Маршалу Коневу везло. Дымовая завеса привела в замешательство передовые посты противника. Ударные батальоны форсировали Нейсе, захватили плацдармы на левом берегу. Инженеры быстро наладили переправы. К середине дня 16 апреля наступающие вышли ко второй полосе обороны. Почувствовав угрозу прорыва, немецкое командование бросило в бой не только тактические, но и оперативные резервы – и безуспешно пыталось сбросить советские войска в реку.

Но наши все равно прорвались. К исходу дня войска пробили главную полосу обороны и продвинулись на тринадцать километров. По узкому проходу на запад пошли 3-я и 4-я танковые армии генералов Рыбалко и Лелюшенко, подошли к Шпрее, с ходу форсировали ее…

Майор Трофимов подгонял своих солдат – его подразделение не отставало от соседей, но так и не сумело вырваться вперед. Над головами проносились штурмовики, чуть выше – «вторым слоем» – шли полки тяжелых бомбардировщиков, бивших в глубь обороны.

До рассвета бойцы первой роты лихим броском заняли деревню Райхау.

– Ни хрена себе деревня, – бормотали солдаты, разглядывая добротные каменные строения, помпезное здание католической церкви, вымощенные брусчаткой улицы, ухоженные тротуары.

– Да это не деревня, это херня какая-то. Здесь даже ни одной коровы нет…

Бойцы врывались в дома, но встречали лишь испуганных гражданских – люди прятались в подвалах, пристройках, по-русски не понимали, молились, смотрели на солдат с ужасом. Их не трогали – офицеры Красной армии не воюют с гражданскими.

Лишь на окраине поселка оказались враги – врытый в землю бетонный короб бешено плевался пулями. Сложно сказать, на что рассчитывали гитлеровцы, но оборонялись они упорно. Солдаты первой роты по приказу ротного Шкверника попытались с ходу уничтожить огневую точку. Они понеслись, строча из автоматов, через пустырь, но попали под безнадежный огонь и откатились, потеряв четырнадцать человек. Не столь прямолинейный, как Шкверник, замполит роты Лавочкин приказал стрелять по амбразурам, и шквал огня обрушился на дот [2] . Одна из пуль достигла цели. Пользуясь заминкой, подползли бойцы с гранатами, забросали дот. Скрываясь за дымом, поднялась вся рота; бойцы подорвали стальную дверь, за которой забаррикадировались смертники, зашвырнули внутрь несколько трофейных «колотушек», трое ворвались внутрь – хотя и так все было понятно…

Местность у Зееловских высот была сильно изрезана. Речушки змеились меж лесистыми холмами, синели каналы. Попадались брошенные противником ходы сообщений, траншеи. Иногда приходилось из них кого-то выкуривать. Бойцы прошли мимо батареи полевых орудий, разбитой нашими артиллеристами; миновали перевернутые грузовые машины, на одной из которых недвусмысленно выделялся красный крест, а вокруг валялись трупы бывших раненых, разлетевшиеся после точного попадания снаряда в кузов. Тлели останки людей и техники. Воздух был наполнен удушливой гарью; воняло паленым мясом.

Приближался рассвет. Потихоньку светлели лесистые макушки пологих холмов, поляны, на которых пробивалась зеленая травка, черепичные крыши незнакомой деревушки. Грохотало на севере и на юге – 1-й Белорусский фронт упорно проламывал немецкую оборону. Штрафбат майора Трофимова шел, зачищая собой полосу шириной в километр. Сам майор со «свитой» шел в арьергарде, координируя действия подразделений через порученцев, постоянно связывался по рации со штабом дивизии и получал оттуда нагоняи. Командование не устраивала скорость движения батальона. Надо было быстрее!

Первая рота капитана Шкверника, идущая на южном фланге, осадила небольшой населенный пункт. Доносились взрывы – немцы взорвали мостик перед околицей. Конфуза, впрочем, не вышло – река была глубиной максимум в полметра. Под прикрытием пулемета солдаты вброд перебежали преграду и завязали бой на единственной деревенской улочке, вымощенной цветной плиткой. Вторая рота капитана Маевского пошла вперед – через овраги и редкий сосновый лес. Третья, в которой и служил Максим, прорывалась на северном фланге по дороге, петляющей между холмами. Солдаты радовались – если повезет, доведет и до Берлина! И нечего грязь месить.

Внезапно по штрафникам ударили из леса. Перед ними стлалось поле, изрытое канавами, за ним темнела чаща – вот оттуда и ударили танковые пушки. Вероятно, «соседи» слегка отклонились, и небольшая группировка противника, засевшая в лесу, решила пробиться на участке, где, как им казалось, советские войска не опасны. Нападение было внезапным, снаряд попал в группу солдат.

Мертвые упали, живые разбежались, залегли – кто в канавы, кто по обочинам.

– Бусыгин, командуйте! – заорал бывший майор Орехов.

Но комроты Бусыгин уже не мог командовать. Осколком снаряда ему оторвало руку, он умирал в мучениях от потери крови – метался по земле, откусив себе язык. Санитарка Тамара суетилась возле раненого, не знала, что с ним делать и что вообще можно сделать, чтобы отогнать смерть.

– Рота, рассредоточиться вдоль дороги! – опомнился ротный замполит Капитонов. – Приготовиться к бою!

– Взвод, всем лежать и не отсвечивать! – включился Смуглянский.

– Черт, как неудобно… – скорчился в канаве Писарчук. – Надо же, залез… Уй, ё… – он сдавленно вскрикнул, выпучил глаза.

– Эй, майор, ты живой? – похлопал его по спине лежащий рядом Борька Соломатин.

– Не трожь, шкет… – прохрипел Писарчук. – Спину прострелило, едрить ее… Радикулит проснулся… Вот так и приходит старость, будь она неладна… Несправедливо, мужики, – осерчал бывший начальник санитарного батальона. – Всю жизнь лечил других, а кто меня вылечит?

– Ладно, лежи, не шевелись, – щедро разрешил Борька. – После боя банки поставлю.

– Дубина ты, – застонал Писарчук. – Банки – от простуды, а никак не от радикулита.

Немцы прорывались решительно. Сминая молодые деревья, маневренные «пантеры» выезжали из леса, с ревом переползали кочки, разворачивались в сторону дороги и солдат третьей роты. За танками густо бежала пехота в шинелях мышиного цвета, строча из автоматов. Танки выплевывали снаряды – взрывы гремели справа, слева, вспахивали проезжую часть дороги. Засыпало пулеметный расчет; солдаты с матерками выкапывались, продували кожух. Танков было как минимум шесть, пехотинцев – не меньше сотни. Они уже преодолели половину расстояния, уже видны были лица немцев – бледные, мятые.

– Эх, хреново перед танком со связкой гранат, – тоскливо пробормотал Ситников, роясь в подсумке. – По себе знаю, как хреново…

– А ведь сомнут нас, – как-то не совсем оптимистично высказался молодой Блинов. – Как пить дать сомнут, до последнего будут идти.

– Мы обречены, – Борька Соломатин заразительно зевнул. – Вот и сказочке конец, как говорится… Черт, ну, какого хрена мы в такую рань поперлись в наступление? Три часа поспать дали, ироды рода человеческого.

– Ты можешь спать в бою? – удивился Кибальчик.

– Да запросто.

– По пехоте – огонь!!! – взревел замполит Капитонов.

Бой был страшным. Вся тяжесть флангового прорыва пала на солдат третьей роты. Первая по-прежнему вела бой у деревни, вторая упахала вперед, и вряд ли в ближайшие минуты ее командиры могли понять, что происходит сзади. После первых же залпов немцы стали прятаться за броней. Стальные машины катили, плюясь огнем. Разразилась адская свистопляска, все смешалось в кучу – железо, земля, живые, мертвые…

Отступать никто не собирался. Немцы дрались с фанатичной яростью – видно, их «замполиты» провели соответствующую работу, объяснив, что русские солдаты пленных не берут. Кто-то бросил противотанковую гранату; подбитый танк закрутился на месте, потерял гусеницу – она почему-то напомнила Кореничу снятый с женской ноги чулок. Но остановить другие «пантеры» было невозможно. К счастью, Капитонов уже сориентировался в обстановке, орал «не трогать танки!» Пусть себе едут – а как пройдут, можно будет шквальным огнем отсечь пехоту и уничтожить ее в контр-атаке.

На словах все выглядело гладко. На деле пришлось попотеть. Коренич скрючился в канаве, мимо проползла махина, изрыгающая копоть. Максим стрелял с колена, бил прицельными очередями по мелькающим в дыму фигурам, а когда закончились патроны, стал выхватывать из подсумка наступательные РГД [3] , бросать перед собой. А потом бойцы пошли на фрицев – вроде даже без команды. Сшиблись стенка на стенку, дрались жестко, запредельно матерясь. Зверея, лупили гитлеровцев чем попало. Коренич дрался саперной лопаткой – превосходное оружие для ближнего боя. Секущий удар – и вскрылась черепная коробка арийца, брызнула кровь из глаза, враг схватился за лицо, пал на колени. Максим уже не видел, кто его добил – он рвался вперед, размахивая страшным оружием…

«Пантеры» вышли на дорогу и завертели башнями – уставили стволы на поле брани. Но там все смешалось, а стрелять по своим немцы почему-то не захотели. Танкисты задумались. Рукопашная могла бы завершиться пирровой победой, но тут послышался дружный рев – на выручку бежали солдаты второй роты. Они посыпались из редколесья на другой стороне дороги, примчались толпой, вопя во все горло. Танкисты успели выстрелить несколько раз, погубив с десяток жизней, но толпа уже смешалась с дерущимися.

Вот тут-то немцы и дрогнули. Уцелевшие побежали обратно в лес. Их оставались единицы – и никто не добежал, отступающих расстреливали в спины. И уже гремели орудия на востоке – артиллеристы генерала Соколова установили батарею на господствующем холме, откуда все было прекрасно видно, и били прямой наводкой. Две «пантеры» вспыхнули одновременно – одной снарядом оторвало башню, весь экипаж погиб на месте, вторая горела, как тряпка, смоченная бензином. Из нее выпрыгивали пылающие танкисты. Уцелевшие предпочли не осложнять свою участь: три оставшихся танка рванули вперед по дороге и вскоре исчезли за небольшим плешивым холмом…

Солдаты очухивались долго и мучительно. Максим бродил, пошатываясь, по взрытому полю, натыкался на тела, вытряхивал какофонию из ушей. Бестелесными призраками сновали другие солдаты, поле отгремевшего боя было наполнено каким-то бессмысленным броуновским движением. Время остановилось. Куда-то подевалась война, отцы-командиры. С востока подходили санитарные фургоны, шла пехотная часть, гремя «доспехами». Раненный в грудь Шеботня тяжело дышал, на выдохе его сотрясал кашель, глаза блуждали.

– Все в порядке будет, Юрка, – бормотал Максим, гладя его по голове. – Выживешь, ты же сильный, здоровый. Месяц в госпитале понежишься, а там уже все забудут, что война была. Считай себя счастливчиком. А ну лежи спокойно, не дергайся, перевяжу сейчас – пока еще дождешься этих бездельников-санитаров…

Он молился, чтобы Юрка выжил – нельзя умирать, когда война кончается. Подбежал санитар, отстранил его, принялся сноровисто перевязывать рану. Шансы выжить у Шеботни оставались. Вдвоем с каким-то пареньком, хрипящим так, словно ему пробили легкое в нескольких местах, Максим перевалил раненого на носилки, отнес в фургон, отдышался.

– Коренич, – представился Максим. – А ты кто такой? Уж больно молодо выглядишь.

– Лейтенант Хорьков, – отрекомендовался хрипящий штрафник. – Ну, бывший, как бы… Игорь Николаевич Хорьков. Месяц назад офицерскую школу закончил.