Долгое время никто не отзывался. Старый Крэк вдруг забарабанил пальцами по столу и забормотал:

— Брандер, верно, был сумасшедшим, сумасшедшим…

— Господи! Как же нам быть! — всполошился Питер Уэн. — Что делать? Это все меняет! Что скажут газеты и видные дельцы?! Брандер Мертон был на виду, как президент или папа римский.

— Да, разница большая, — негромко заговорил Бернард Блэк, юрист. — И это заставляет…

Отец Браун ударил по столу так, что стоявшие на нем стаканы зазвенели. И всем показалось, будто слабым эхом ответила таинственная Чаша, которая все еще стояла в соседней комнате у окна.

— Нет! — крикнул он, и крик его был резок, как выстрел. — Никакой разницы не будет! Я дал вам возможность пожалеть убитого, пока вы считали его простым преступником. Вы и слушать меня не хотели. Вы все оправдывали личную месть. Вы говорили, что Рока надо прикончить, как дикого зверя, без суда и следствия. Вы говорили, что он получил по заслугам. Прекрасно! Если Даниэль Рок получил по заслугам, то и Брандер Мертон получил по заслугам. То, что хорошо для Рока, хорошо и для Мертона. Выбирайте: либо ваше свирепое правосудие, либо наша скучная законность. Но, во имя неба, пусть беззаконие или законность будут одинаковы для всех.

Никто не отвечал, только юрист сказал глухо:

— Что скажет полиция, если узнает, что мы покрываем преступление?

— Что она сказала бы, если бы я сообщил ей, что вы его уже покрыли? — спросил отец Браун. — Что-то вы поздно прониклись уважением к закону, мистер Блэк.

Он помолчал, потом заговорил мягче:

— Я лично готов рассказать все, если ко мне обратятся власти. А вы делайте как знаете. Это ничего не изменит. Уилтон звонил мне и сказал, что я могу открыть вам всю правду, — к тому времени, как вы ее узнаете, он будет вне досягаемости.

Отец Браун не спеша прошел в соседнюю комнату и остановился у столика, подле которого умер миллионер. Коптская Чаша стояла на прежнем месте. Он долго смотрел, как горят ее камни, переливаясь всеми цветами радуги; потом перевел взгляд на голубую бездну неба.

Два художника-пейзажиста стояли и смотрели на морской пейзаж, и на обоих он производил сильное впечатление, хотя воспринимали они его по-разному. Одному из них, входящему в славу художнику из Лондона, пейзаж был вовсе не знаком и казался странным. Другой — местный художник, пользовавшийся, однако, не только местной известностью, — давно знал его и, может быть, именно поэтому тоже ему дивился.

Если говорить о колорите и очертаниях — а именно это занимало обоих художников, — то видели они полосу песка, а над ней полосу предзакатного неба, которое все окрашивало в мрачные тона: мертвенно-зеленый, свинцовый, коричневый и густо-желтый, в этом освещении, впрочем, не тусклый, а скорее таинственный — более таинственный, чем золото. Только в одном месте нарушались ровные линии: одинокое длинное здание вклинивалось в песчаный берег и подступало к морю так близко, что бурьян и камыш, окаймлявшие дом, почти сливались с протянувшейся вдоль воды полосой водорослей. У дома этого была одна странная особенность — верхняя его часть, наполовину разрушенная, зияла пустыми окнами и, словно черный остов, вырисовывалась на темном вечернем небе, а в нижнем этаже почти все окна были заложены кирпичами — их контуры чуть намечались в сумеречном свете. Но одно окно было самым настоящим окном, и — удивительное дело — в нем даже светился огонек.

— Ну, скажите на милость, кто может жить в этих развалинах? — воскликнул лондонец, рослый, богемного вида молодой человек с пушистой рыжеватой бородкой, несколько старившей его. В Челси [123] он был известен всем и каждому как Гарри Пейн.

— Вы думаете, призраки? — отвечал его друг, Мартин Вуд. — Ну что ж, люди, живущие там, действительно похожи на призраков.

Как это ни парадоксально, в художнике из Лондона, непосредственном и простодушном, было что-то пасторальное, тогда как местный художник казался более проницательным и опытным и смотрел на своего друга со снисходительной улыбкой старшего; и правда, черный костюм и квадратное, тщательно выбритое, бесстрастное лицо придавали ему несомненную солидность.

— Разумеется, это только знамение времени, — продолжал он, — или, вернее, знамение конца старых времен и старинных родов. В этом доме живут последние отпрыски прославленного рода Дарнуэев, но в наши дни мало найдется бедняков беднее, чем они. Они даже не могут привести в порядок верхний этаж и ютятся где-то в нижних комнатах этой развалины, словно летучие мыши или совы. А ведь у них есть фамильные портреты, восходящие к временам войны Алой и Белой розы и первым образцам английской портретной живописи. Некоторые очень хороши. Я это знаю, потому что меня просили заняться реставрацией этих полотен. Есть там один портрет, из самых ранних, до того выразительный, что смотришь на него — и мороз подирает по коже.

— Меня мороз по коже подирает, как только я взгляну на дом, — промолвил Пейн.

— По правде сказать, и меня, — откликнулся его друг. Наступившую тишину внезапно нарушил легкий шорох в тростнике, и оба невольно вздрогнули, когда темная тень быстро, как вспугнутая птица, скользнула вдоль берега. Но мимо них всего-навсего быстро прошел человек с черным чемоданчиком. У него было худое, землистого цвета лицо, а его проницательные глаза недоверчиво оглядели незнакомца из Лондона.

— Это наш доктор Барнет, — сказал Вуд со вздохом облегчения. — Добрый вечер. Вы в замок? Надеюсь, там никто не болен.