— Ты слышишь, что он говорит?

— Не больше твоего! — крикнул Делормель в ухо соседа. — Обличения, надо полагать, и притом весьма красноречивые.

— Он теперь может разыгрывать героя, ведь Робеспьеру конец.

Робеспьер пал в тот же день: погалдев несколько часов, Конвент единогласно ниспроверг его вместе со всей кликой. Ярость вырвалась наружу, соединилась с облегчением, порождая шквал, который обрушился на отверженных, отныне лишенных слова. Злобное веселье обуяло всю эту толпу, так долго дрожавшую от страха. На трибунах для публики воцарился хаос, там, беснуясь, драл глотку молодой человек в блеклом рединготе. Звался он Сент-Обеном, был клерком у нотариуса в квартале Сите, но получил место на посольской трибуне благодаря некоему судебному исполнителю, которому оказал услугу. Длинные волосы Сент-Обена развевались, он жестикулировал, потрясая кулаком, а когда жандармы повели новых обреченных к выходу, он вместе с потоком зевак ринулся следом, перепрыгивая через ряды, по скамьям, как по ступеням, работая локтями, и мимоходом почем зря давя сапогами легкие щегольские туфельки.

В толчее, когда его прижали к перилам, обрамляющим лестницу, ведущую в Тюильри, Сент-Обен, встав на цыпочки, увидел, как арестованные под улюлюканье толпы проходят по двору в сопровождении жандармов, выстроенных в две шеренги. Их вели в соседствующий с дворцом Брионский замок, резиденцию Комитета общественного спасения. Робеспьер и его брат Огюстен по прозвищу Конфетка шли, держась за руки, следом шагали Сен-Жюст и «верный Леба» да катился, налегая на рычаги, обезножевший Кутон в своем рычажном кресле на колесах, выстланном лимонного цвета бархатом, который он позаимствовал у графини д’Артуа при грабеже Версаля. Сойдя с дворцового крыльца, Сент-Обен вывернулся из давки, миновал несколько зданий и вышел к набережной, щедро делясь с каждым встречным счастливой новостью: «Робеспьер арестован!» По берегу, поросшему бурой травой, недоверчивые лодочники тянули за повод лошаденок, тащивших баржи вверх по реке, или норовили выловить деревянные балки, попадающие в Сену из Йоны или Марны. «Мы свободны!» — надрывался Сент-Обен.

Возле крепости Гран-Шатле он повстречал обычную процессию: повозки из Понт-о-Шанжа везли приговоренных на эшафот; тут, помимо одного маркиза, были директор театра с супругой, продавец цветов, два ковровщика, хозяин скобяной лавки, все славные люди, ставшие жертвами доносов. Сент-Обен своими криками «Мы свободны! Робеспьер в тюрьме!» взбудоражил прохожих и торговцев, которые, прячась под зонтиками из вощеной ткани, расписанной красной краской, предлагали покупателям сукно, цветы и поделки из жести. Вскоре маленькая толпа обступила повозки, перегородив дорогу. Сент-Обен схватил головную лошадь за узду и, чтобы пуще подстегнуть своих новых товарищей, завопил еще громче: «Долой гильотину!» Стражники, не привыкшие к таким формам протеста, а о последних событиях не осведомленные, толпе не противились. Крепкие парни повисли на экипажах, цепляясь за рамы окошек и желая побудить жертв трибунала к бегству, но те, накрепко связанные, обмотанные так, что свободной оставалась только шея, оставались в прострации: они уже со всем смирились.

Тут откуда ни возьмись вылетает отряд кавалерии в голубых мундирах, впереди во весь опор, с саблей наголо — подвыпивший субъект с красной рожей и плюмажем набекрень. Сент-Обен узнает этого карлика с низким лбом и моргающими гляделками: генерал Анрио, командующий воинством Робеспьера — секциями предместий. Анрио, в прошлом мальчик из церковного хора, ярмарочный торговец мануфактурой, ныне сделался отъявленным головорезом.

— С дороги! Пропустите повозки!

— Твой хозяин за решеткой! — сообщает ему Сент-Обен.

— Нет!

Анрио оборачивается к своим жандармам:

— Расчистить путь!

Конные жандармы напирают, расталкивая собравшихся, сбивая с ног, угрожая пистолетами. Одна из лошадей, получив удар палки, начинает брыкаться. Мятежники пытаются переломать спицы в колесах повозок. Воцаряется суматоха. Люди удирают кто куда, разбегаясь по ближним улочкам. Но вот Анрио заметил, что молодой Сент-Обен пробует собрать из бунтовщиков отряд и дать отпор.

— Приведите мне этого врага народа! — кричит он.

Сент-Обену удается юркнуть в извилистый переулочек, ведущий к Старой Телячьей площади. Два жандарма, устремившись вслед, настигают его на улице Потрохов, такой узкой, что рядом им было не проехать. В этом квартале скотобоен животным перерезают горло прямо посреди мостовой или под маленькими навесами, кровь течет ручьями, запекаясь между булыжниками.

Хотя кобыла первого жандарма уже перешла на шаг, она все же оскальзывается, наступив на валяющиеся под копытами кишки, и падает, всадник валится навзничь, размозжив затылок об стену дома. Второй жандарм, спешившись и обнажив саблю, осторожно обходит сотрясаемую предсмертной дрожью лошадь и видит Сент-Обена на перекрестке, у поворота на улицу Бойни. Потревоженные шумом мясники выходят из своих дворов, выглядывают из ворот. Помахивая саблей, жандарм держит их на расстоянии, и вот наконец он видит, что Сент-Обен совсем близко, всего в нескольких шагах. Но поздно: ему уже не успеть увернуться от истекающего кровью быка, который, взъярившись от боли, несется на него, поднимает на рога, топчет, яростно ревет и, поскользнувшись, падает, давя его своей тушей. Подоспевшие мясники приканчивают животное, перерезав ему горло ножом. Сент-Обен тут же, с ними. Желая подобрать саблю, оброненную умирающим, опускается на корточки, его сапоги краснеют от крови. Навострив уши, он слышит отдаленный бой барабана, потом — он уверен, что не ошибся, — узнает и голос колокола на башне Ратуши. О чем он возвещает? Трезвонит в честь Робеспьера, освобожденного народом из бедняцких кварталов? Или во славу Конвента?

Спустилась ночь, и депутат Делормель покинул залу Конвента, как раз когда там зажгли люстры и четырехламповые фонари на высоких подставках, ибо заседание все еще продолжалось. Делормель направился в противоположное крыло здания. Там, в бывших королевских покоях, с большим комфортом расположился Комитет общественного спасения. Стоявшие лагерем в парках на подступах ко дворцу многочисленные караульные части понастроили себе дощатых убежищ, издали походивших на деревеньки. Часовые пребывали в непрестанном движении, у входов во внутренние покои стояли пушки, чьи фитили денно и нощно держали зажженными. Никаких прохожих — нескромному зеваке не место под окнами Комитета, управляющего Францией. Делормеля ждали: бывший оперный сопранист, служивший здесь секретарем, предупредил стрелков из национальной гвардии в изодранных до дыр мундирах. С непринужденностью завсегдатая Делормель прошел по длинному коридору, с двух концов слабо освещенному тускловатыми лампами, и вошел в анфиладу гостиных первого этажа. На роскошных пышных коврах, выделанных в знаменитой королевской мануфактуре Лa Савонри, грудами лежала добыча, всевозможнейшее добро, захваченное при арестах, — золотые настенные часы, кресла, гигантские зеркала, изделия из бронзы, канделябры. Еще не распакованные свертки громоздились вдоль стен коридора, наводняли залы. В покоях с колоннами, озаренные ярким светом масляных ламп, сидели вокруг овального, загроможденного бумагами стола ниспровергатели Робеспьера, приканчивая жареного барашка вкупе с крепко просоленным каплуном и запивая все это бургундским.

— Плохи дела! — сказал Делормель, объятый смятением.

— Гражданин народный представитель, поведай нам в подробностях, что тебя так тревожит.

Баррас с бокалом в руке поднялся с места. Он был высок ростом, говорил с провансальским акцентом, держался как дворянин, каковым и являлся, носил кудрявый пудреный парик до плеч и на мир смотрел пресыщенным взором сорокалетнего авантюриста. Обольститель по натуре, замкнутый в силу необходимости, этот человек не позволял превратностям сбить его с толку, ибо повидал всякие виды. Он преспокойно допил свой бокал.