Правый публицист С. Вельский заявлял, что синдикаты безмерно обогащают прекрасно спевшуюся кучку дельцов и капиталистов. Он делал печальный вывод: «Дело дошло до того, что трудно указать хотя бы на один предмет широкого, массового потребления, который не был бы обложен чудовищным налогом в пользу явных и тайных промышленных и банковских организаций».

Порой националисты рисовали почти апокалипсические картины вредительской деятельности монополий. Так, «Московские ведомости» в 1916 году восклицали: «Кругом идет вакханалия наживы — промышленные акулы, начиная от мелкого лавочника до блестящего дельца, уже не удовлетворяются барышом сто на сто: разгул жадности толкает на… новое взвинчивание цен, и с этой целью сотни тысяч пудов товара припрятываются куда попало или „забываются“».

Националисты обращали внимание на то, что монополистические организации действуют, главным образом, в сфере производства полуобработанной продукции, идущей в дальнейшее производство. «Поэтому, — утверждали „Московские ведомости“, — синдикаты обременяют не только потребителя, но и дальнейшие производства, пользующиеся их продуктами».

В пример приводились неоднократные случаи резкого повышения цен в результате деятельности монополий. Так, один из ведущих деятелей Постоянного совета Объединенного дворянства Х. Н. Сергеев делился с делегатами 9-го съезда уполномоченных дворянских обществ (1913 год) следующими наблюдениями: «Я укажу на яркий пример: бывшей осенью, в самый разгар ликвидации урожая, вдруг не хватило угля, не потому, чтобы действительно угля не было, а потому, что известная организация „Продуголь“… монополизировала это дело и взвинтила цены тогда, когда это ей угодно было. То же самое явление теперь назревает в области нефти… и еще многих производств» («Труды девятого съезда уполномоченных дворянских обществ 39 губерний. 3–9 марта 1913 года»).

Таким образом, монополии приобретали в глазах националистов облик асоциальной силы, возвышающейся над общей массой производителей и потребителей. Они считали, что эта сила совершенно чужда хозяйственным интересам всех социальных групп и препятствует их свободной реализации.

Но правые критиковали синдикаты не только за повышение цен. Они делали их ответственными за возникновение застойных тенденций в экономике.

Крупенский утверждал, что следствием синдикальных соглашений является «застой в области производства, неподвижность техники, создающиеся отсутствием конкуренции, монопольным положением синдикатов».

Зло, приносимое монополиями, виделось националистам и в отказе от использования аграрной сферы. «Московские ведомости» положительно писали о действиях монополий по разработке природных богатств, но отмечали — в России они еще ничего не сделали «в смысле использования производительных сил земли» и хотят при этом «выжать из населения побольше средств при помощи синдикатского треста».

Особую тревогу у националистов вызывало стремление крупного капитала к контролю над политической властью в стране. Они были сторонниками надклассового самодержавно-монархического государства, выступающего в роли общенационального арбитра. Поэтому возвышение буржуазной олигархии не устраивало их. Оно вело к трансформации русского самодержавия в буржуазное демократическое государство.

Правые четко проводили соединительную линию между конституционализмом и плутократией, властью капитала, последнюю, по их мнению, навязывает буржуазия — в случае попустительства ее олигархическим поползновениям. Они кивали на Запад, представлявшийся им образцом подобного синтеза. П. Н. Семенов писал о сверхвласти капитала, о видимых признаках «таких форм ужасающего деспотизма этой власти, каких еще не было в истории эволюции человеческого рабства».

На силу западных плутократий указывал и Липранди: «В Соединенных Штатах Америки парламент находится фактически в руках нескольких крупных капиталистов… наживших свои миллионы при помощи трестов…» Все население страдает от них, возникло мощное антимонополистическое движение, во главе которого стал сам президент Т. Рузвельт. Но все напрасно: представительная система, парламент, находится в «руках синдикатчиков и они полновластно вершат судьбы страны от имени „народа“».

Господство крупного капитала грозило, по мнению монархистов, и России. Единственным спасением от него они считали неограниченную монархию — православное, самодержавное государство.

Царь-самодержец, не зависящий от денег, прессы, борьбы за власть, концентрирующий в своих руках политическую и военную мощь огромной Российской империи, выглядел в их глазах надежнейшим гарантом сохранения патриархального строя. И основан этот строй должен быть на согласии всех социальных групп, мирно сосуществующих только при наличии высшего, полностью суверенного арбитража. Именно потому на Западе капиталисты, желающие «держать в своих руках безземельных рабочих и с большим успехом наживать деньги, свергли путем мятежа стеснявшую их власть королей…» (Родной М. Смута и русский народ).

До той же поры, пока есть в России власть самодержца, можно сдерживать олигархические тенденции, не ущемляя экономических интересов буржуазии.

Монополии как раз и рассматривались многими националистами как оптимальная организационная форма для тайной или явной узурпации власти. Правые были склонны к конспирологическому видению мира, и любое направление, практикующее хоть какие-нибудь тайные методы для защиты своих групповых интересов, неизбежно связывалось ими с секретными обществами.

Неудивительно, что Вельский считал монополии своего рода масонскими ложами. «Это, — писал он, — новые „ордена“ и масонские ложи, двери которых плотно закрыты для непосвященных». «Главным орудием этих могущественных организаций служит золото, но они великолепно пользуются услугами подконтрольных им учреждений и людей».

«Московские ведомости» обвиняли промышленников в том, что они «претендуют на руководящую роль в государстве и готовы потребовать всей полноты власти». «У них повсюду есть своя агентура и ученые профессора, способные научно обосновать пользу монополистических соглашений для России. Более того, даже самоуправление все больше и больше опутывается их сетями».