Выступая за общину и артель, народники следовали в русле традиции. Но в политическом плане они все-таки продолжали оставаться прогрессистами, исповедующими мифы эгалитаризма. Хотя и здесь все было не так уж однозначно, ведь среди народников была очень популярна элитарная концепция толпы и героев. Однако герои должны были вести массы (толпу) именно к эгалитарному, безрелигиозному и безгосударственному обществу.

В нигилизме как раз и заключалась слабость народничества. С одной стороны, они воспевали Россию, ее народный быт, с другой стороны, его же и принижали. Получалось нечто противоречивое. Вот, например, что писал Герцен: «В нравственном смысле мы более свободны, чем европейцы, и это не только потому, что мы избавлены от великих испытаний, через которые проходит развитие Запада, но и потому, что у нас нет прошлого, которое бы нас себе подчиняло. История наша бедна…». Такой же сомнительный комплимент отвешивал русским, да и вообще всем славянам, Бакунин, упорно противопоставляющий их германцам: «…В немецкой крови, в немецком инстинкте, в немецкой традиции есть страсть государственного порядка и государственной деятельности, в славянах же не только нет этой страсти, но действуют и живут страсти совершенно противные…»

Отрицание империи толкало народников в разного рода крайности, касающиеся как прошлого, так и настоящего России. Они, кстати вполне русофильски, видели зло в «германизме», якобы присущем русской государственности.

Правящая элита страны, по мнению сторонников Герцена и Бакунина, представляла собой касту «русских немцев» и «немецких русских». Первые, по мысли народников, немцами рождались, вторые становились. Немец для народников — это не столько этническая характеристика, сколько, так сказать, «состояние души». К немцам они относили всех сторонников государственной дисциплины, имперского могущества и сословной иерархии. И наиболее ярким примером «немца» в их представлении был Алексей Андреевич Аракчеев — этот «анфан террибль» всех либералов и революционеров, «ужасный крепостник и мучитель русского мужика».

На самом же деле Аракчеев являлся выдающимся государственным деятелем. Именно он провел в начале XIX века коренную реорганизацию русской армии, в ходе которой была введена дивизионная организация и создана должность дежурного генерала. Особенно улучшилось положение самого передового тогда рода войск — артиллерии. Собственно говоря, в отдельный род ее превратил именно Аракчеев. Он свел артиллерию в роты и батареи, усовершенствовал технологию изготовления оружия (так, были уменьшены размеры лафетов и калибров), повысил эффективность функционирования арсеналов, создал Артиллерийский комитет и стал издавать «Артиллерийский журнал». Зимой 1809 года, во время Финляндской кампании, Аракчеев сыграл важнейшую роль в ее активизации, инициировав переход русских войск по льду Ботнического залива на шведский берег.

До сих пор (причем и в патриотической среде) на Аракчеева возлагают вину за создание печальной памяти военных поселений. Однако исторической наукой давно уже доказано, что он был против этой затеи Александра I и, вместе с Барклаем-де-Толли и Дибичем, приложил множество усилий, чтобы отвратить от нее государя. К сожалению, это не удалось, и Аракчеев стал курировать военные поселения вынужденно, получив соответствующее высочайшее распоряжение.

Показательно, что «крепостник» Аракчеев в 1818 году предложил царю выкупить помещичьи имения по добровольно установленным ценам с тем, чтобы «содействовать правительству в уничтожении крепостного состояния людей в России». «Мракобес», он основал полторы сотни начальных училищ и первую в нашей стране учительскую семинарию.

Таков был ужасный «немецкий русский». А вот кое-что интересное о «русском немце»— главном жандарме России Александре Христофоровиче Бенкендорфе, которого, как и Аракчеева, наши освобожденцы всегда выставляли ужасным злодеем и носителем «реакционного пруссачества». Подобно Аракчееву, этот «реакционер» и «палач» выступил в 1838 году за отмену крепостного права. Вначале 40-х он проявил себя горячим сторонником строительства железных дорог в России, против которого выступало большинство царских министров. Бенкендорф был инициатором создания бесплатных больниц для чернорабочих Петербурга и Москвы. Он же стал во главе особой комиссии по улучшению жилищных условий петербургских рабочих и много сделал на этом посту. И тем не менее, стараниями наших «освобожденцев», в историю Бенкендорф вошел как «душитель свободы».

У нас вообще как-то принято безмерно ужасаться крепостнической Россией. Между тем, тут все гораздо сложнее, чем рисовалось революционной, а затем и советской пропагандой.

Само крепостное право и возникло-то как историческая неизбежность. Его ввели с целью организовать великорусское крестьянство, стремительно расползающееся по нашим огромным просторам. Не будь крепостного права, и централизация стала бы невозможной. К тому же до XVIII в. крестьянин был прикреплен не к личности владельца, а к земле. Безусловно, прикрепление мужиков к личности владельца было громадной ошибкой, но масштабы этой ошибки все-таки явно преувеличены. Например, и по сию пору господствует ошибочное представление о том, что все крестьянство было крепостным. А между тем ревизская перепись, осуществленная в правление Николай I, показала — крепостные составляли 49 % от всех крестьян. Остальные мужики были либо вольными хлебопашцами, либо входили в категорию государственных, монастырских, экономических и т. п. крестьян, чье положение мало чем отличалось от положения свободных.

Наша гуманистическая литература (рождавшаяся под пером российских бар, страдающих комплексом неполноценности) и еще более гуманистическая публицистика рисовали прямо-таки ужасающую картину помещичьего беспредела. Она, однако, сильнейшим образом отличалась от реального положения дел. Часто крепостную Россию «тыкают носом» в пресловутую Салтычиху, но ее пример как раз больше работает на самих крепостников! Разоблачили ведь Салтычиху и наказали — несмотря на «диктатуру помещиков». И не только ее. Вот довольно объемная цитата из «Монархической государственности» Л. А. Тихомирова, опиравшегося на данные отчетов МВД России: «В 1836 году взяты в опеку за жестокое управление имения помещика Измайлова. В 1837 году несколько помещиков за злоупотребление преданы суду. В 1838 за то же наложено на помещиков 140 опек. В 1840 году состояло в опекунском управлении за жестокое управление 159 имений. Неоднократно за то же время делались выговоры губернаторам, виновным в недостаточном наблюдении за злоупотреблениями владельцев. Были случаи преданию властей за это суду… В 1842 году правительство обращало внимание предводителей дворянства на тщательное наблюдение за тем, чтоб не было помещичьих злоупотреблений. В 1846 году калужский предводитель предан суду за допущение помещика Хитрово до насилий над крестьянками… В Тульской губернии помещик Трубицын предан суду, а имение взято в опеку. По тому же делу предводителю дворянства объявлен выговор со внесением в формуляр; два уездных предводителя отданы под суд… В Минской губернии… помещики Стоцкие подвергнуты тюремному заключению… В 1848 году помещик Логановский предан военному суду…».

Не менее, а то и более страшным, чем крепостничество, был сельский капитализм, который разложил деревню, подготовил ее к братоубийственной войне. Освобождение крестьян, будучи правильной по общему замыслу мерой, на практике привело к тому, что мужики остались со своей свободой один на один. И вместо сыновней (в большинстве случаев) зависимости от барина попали под жесточайшую деспотию городской и сельской буржуазии. Ситуацию в пореформенной деревне великолепнейшим образом охарактеризовал радикальный консерватор С. А. Нилус. Он ужасался тому, что русская деревня отдана на откуп выборным лицам, старостам, которые суть последние люди в общине. «…Рваный пиджак деревенского полуотщепенца с луженой спиртом глоткой, — досадовал он, — а за его спиной — кулак-мироед, вся сила которого… заключена в лишнем поднесенном стаканчике».