Догадался, что дальше? Наверно, догадался. У Саймона в голове нот было на пятьдесят концертов.

Ты видишь, в каком положении он оказался. Впереди были страшно долгие месяцы, может быть — годы, потому что к тому времени все мы знали: скорого конца войне не предвидится. А тут — люди, которых праздность сводила с ума, люди, которым абсолютно нечего было делать, потому что, ты ведь знаешь, есть международная конвенция, запрещающая офицерам в плену делать что бы то ни было, даже мыть посуду, — и итальянцы, в отличие от немцев, ее соблюдали.

Саймон воспользовался ситуацией. Он предложил, что напишет партитуры, которые знает наизусть, с тем условием, что дирижировать группой будет он сам. Но если Саймон предложил это с некоторым замиранием сердца, то его товарищи по несчастью, не раздумывая, ухватились за это предложение руками и ногами. Примерно из сорока желающих Саймон выбрал двадцать семь человек, игра которых позволяла составить из них оркестр. Чак Рейли, до войны игравший в Бостонском Симфоническом, стал первой скрипкой. А Саймон раздобыл бумаги и принялся за работу.

Как-то я спросил его:

— Неужели ты вправду помнишь все эти ноты?

— А что такого? — сказал он. — Это как азбука — смотри.

Я посмотрел и увидел аккуратные, без единой помарки партитуры: Моцарт, Гайдн, Скарлатти, Бах, и кое-кто из новых — Пуленк, Мийо, Копленд.

— Хочешь помочь — можешь переписывать партии, — сказал он.

Я занялся этим, чтобы как-то убить время.

Музыканты преданы музыке. Оркестр Саймона репетировал по четыре, а иногда и по пять часов в день. К концу третьего месяца репетиций у них начало что-то получаться.

То, о чем я расскажу дальше, могло случиться только в Италии. Что итальянцы любят музыку — это, я думаю, для тебя не новость; но знаешь ли ты, насколько поголовна эта любовь и насколько тонко их понимание музыки? Один из лагерных охранников, парень по имени Джино, после первых нескольких недель репетиций стал постоянно околачиваться в зале и во всех прочих местах, где Саймон собирал своих оркестрантов. Джино был человек средних лет, плотный, с заурядной внешностью, но всегда, когда репетиция шла хорошо, на лице его (мы обратили на это внимание) неизменно расплывалась блаженная улыбка. Бывало, что и другие итальянцы останавливались послушать, но Джино проводил с оркестром абсолютно все свое свободное время.

Саймон был счастлив. В применении к заключенному лагеря для военнопленных это звучит несколько странно, но не забывай: Саймон впервые в жизни занимался тем, чем ему хотелось.

И наконец настало время, когда оркестр добился уровня, необходимого для публичных концертов. Делегация, в которую вошел я, посетила «комендаторе» лагеря и попросила, чтобы нам разрешили по пятницам вечером пользоваться залом, с тем чтобы и остальные заключенные могли приходить туда слушать. Комендаторе, человек затюканный (в этом ты можешь мне поверить) и вдобавок итальянец, потратил день на рассмотрение нашей просьбы и решил удовлетворить ее. Его, должно быть, учили, что заключенный хорош тогда, когда он при деле.

Тогда-то и произошел тот случай с Джино. Как-то в полдень мы с Саймоном выходили из столовой, и Джино остановил нас.

— Простите, лейтенант, — обратился он ко мне, — я хочу вам кое-что сказать. Скрипка, та, на которой играет капитан Рейли, — не очень хорошая. Для концерта нужна получше. У меня есть одна настоящая, она дома. Я живу в Кьети, недалеко, и я мог бы принести ее.

— Скрипка? Какая? — сказал Саймон.

— Гварнери, — ответил Джино.

Глаза Саймона широко раскрылись:

— Ты это серьезно?!

— Да, — сказал Джино.

— Подлинная?

— Подлинная. Она принадлежала моему деду, потом моему дяде, а теперь она моя.

Саймон обеими руками сжал локоть Джино.

— Как здорово! — сказал он. — Рейли будет на чем сыграть концерт.

Не стану обижать тебя рассказом о том, что за инструмент скрипка Гварнери. Не знаешь — постарайся узнать. Во всяком случае, Саймон решил, что Концерт ля мажор Моцарта Рейли будет играть на скрипке Джино.

То, о чем я буду рассказывать дальше, не случилось бы, если бы не выбор музыки для концерта, выбор, без всякой задней мысли сделанный Саймоном. Саймон собирался начать с отрывков из «Щелкунчика», потом дать Моцарта, а после короткого антракта начать с «Колыбельной» Брамса и закончить концерт «Прощальной симфонией» Гайдна.

«Прощальная симфония» — ты ее знаешь? Ее мало играют. Но с ней связаны очень интересные обстоятельства, и Саймон их знал. Йозеф Гайдн долгое время был придворным композитором и дирижером князя Николая, невероятной личности восемнадцатого столетия, жившей лучше большинства королей. Один из его дворцов, замок Эстерхази (если ехать из Вены, то это у черта на куличках) был после Версаля самой шикарной резиденцией в Европе. Там, например, было три театральных зала — так что можешь себе представить. И там, конечно, обретался Гайдн со своим оркестром. Николай, в общем-то, был тираном, потому что никому из музыкантов оркестра он не позволял держать при себе жену и детей. Жены и дети должны были оставаться в Вене.