— Она просто бросила учебу. Во дает, да? Но ты ведь сам говорил, что она не от мира сего.

Помню, я сидел и грыз ногти, а ведь мне это несвойственно.

— А остальные две?

— Увы…

Значит, погибли две девушки. Рейчел и Сэнди. Но две смерти — это еще не система, верно? Одна ласточка весны не делает, как и две. Нужны все пять ласточек, я так считаю.

Я не мог не спросить:

— Ты что-нибудь слышал о Мэнди?

Прежде чем ответить, он подергал мочку уха:

— Первые годы слышал время от времени. Потом перестал.

— Вы часто виделись после того, как я ушел?

— О боже, Уильям! Ты просто взял и бросил ее, не сказав ни слова. Она была в ужасном состоянии.

Мне тошно было подумать о том, что именно Фрейзер «утешал» ее после моего исчезновения. Но выжимать из него правду не хватило духу.

В тот день я не рассказал ему о том, что сделал перед тем, как оставить колледж, хотя, наверное, стоило бы. Если и был на свете человек, способный понять и даже помочь мне в таком деле, так это он. Но я никогда не упоминал о том, втором ритуале; я даже не намекал на свою попытку спасти Мэнди от того, что считал верной угрозой; и я ни разу не заикнулся о том, как бес в облике Дика Феллоуза явился ко мне, чтобы заключить договор.

Ближе всего я подошел к теме наших чердачных злоключений, когда спросил его:

— Дик Феллоуз тебя больше не навещал?

— Феллоуз выскоблил, продезинфицировал и отремонтировал чердак. Кажется, даже отслужил там какой-то обряд благословения места. Но потом он и сам впал в немилость.

— Ого, и за что же?

— Ну ты же знаешь этих святош. Голые мальчики или что-то в этом роде.

Мы прогуливались вдоль Темзы, подняв воротники пальто и щурясь в свете уличных фонарей, — это теперь стало нашим любимым занятием. Мы были частью города, но вне его течений и приливов; наблюдали за пассажирооборотом и товарообменом; следили, как люди и грузы текут по мостам, перекинутым через великую реку.

Это был способ находиться рядом с Ясмин и в то же время скрываться от нее. Мы говорили… боже мой, мы без конца говорили и говорили, но я ей так ничего и не сказал. Она понятия не имела о моих сумеречных делишках. Она ни разу не спросила о моей странной связи с Фрейзером и о том, почему я упомянут в его книге. Конечно же, я хотел ей рассказать, но отлично понимал, как это прозвучит.

Когда мы, сплетя пальцы, гуляли по набережной Виктории, нас, казалось, не пробирала сырость и не студил мороз. А если нам нужно было отдохнуть и согреться, перед нами всегда гостеприимно распахивал двери очередной лондонский паб. Мы гуляли, мы пили, мы болтали.

Порой я не ночевал дома, просто чтобы не сталкиваться с тем беспорядком, который там учинили Сара и Мо. Как-то вечером, вернувшись, обнаружил вокруг мусорного ведра кучу отбросов и бумажек. И решил, что с детьми пора поговорить.

Я как раз подметал это безобразие, когда открылась входная дверь и показалась Сара в одних носках.

— О, ты вернулся! Кто-то постоянно тебе названивает.

— Вы что, не в состоянии держать дом в чистоте? — Мне пришлось бочком протискиваться мимо нее в собственную квартиру. — Кто это был?

— Он не представился. Хотя звонил дважды.

Я прошел на кухню, не обращая внимания на немытую посуду и груды нестираного белья, и открыл бутылку ароматного и терпкого «Брунелло ди Монтальчино». Такое вот у меня было настроение. Мо сидел за столом и ел хлопья для завтрака. Господи, это в семь-то часов вечера.

— А этот человек сказал, что ему надо?

— Ну, он хотел поговорить с тобой.

— Ясно, что он хотел поговорить со мной, но о чем?

— Он не сказал.

— Хоть какое-то имя назвал?

— Нет.

— Хоть какой-то номер оставил?

— Нет.

Я многозначительно уставился на Мо, который наполнял свой ангельский ротик молоком и хлопьями.

— То есть, в сущности, он мог бы и не звонить, ты могла бы и не отвечать и определенно могла ничего мне не рассказывать.

— У нас сегодня брюзгливое настроение, да, папа?

— Вовсе нет. Мо, не желаешь вина к хлопьям? — спросил я.

— Да, будьте добры.

Я налил три бокала. Мне не нравилось, как Сара на меня смотрит.

— Пап, а почему ты не приводишь сюда свою подружку?

— О, это было бы здорово. Она бы увидела, как вы сидите в одном белье и уплетаете молоко с сухарями.

— О-о-о-о-о! — вырвалось у Мо.

— Пап, мы тебя стесняем?

— Слушай, просто на меня сейчас много навалилось, вот и все. Он точно не сказал, как его зовут?

— Кто?

Я сдался, забрал остатки вина в гостиную и поставил на вертушку пластинку «Тэнджерин Дрим». Кто-то покопался в моей коллекции винила — подозреваю, что Мо. Альбомы стояли не в том порядке, и я испытал иррациональный всплеск раздражения, но сумел побороть его, чтобы не выглядеть клоуном. Дело ведь не в том, как стоят в шкафу пластинки; вся моя жизнь выбилась из привычной колеи. Я чувствовал, будто чья-то незримая рука, проникшая в мой маленький мирок, устроила кавардак на кухне и засунула «Джаз, рок, фьюжн А-Е» в «Электроника, транс G-М», предварительно поменяв его местами с «Блюз, ритм-энд-блюз Р-S». Просто смеха ради.