Почти одновременно с врачом, жандармом и бургомистром там, где от проезжей дороги идет тропинка к воде и мосту, появились гуляющие: доктор Харбах и Хвостик.

Встреча этих трех групп, которые тотчас же собрались вокруг мертвого тела на берегу, как вокруг естественного в настоящий момент центра внимания (при этом все перемешались, Зденко и Хвостик раньше других поздоровались друг с другом, и Харбах в полной тишине, как сторонний наблюдатель, сразу узнал Зденко), — эта встреча породила много беспорядочной суеты, которая мало-помалу улеглась, когда официальные представители власти отдали необходимые деловые распоряжения. После того как врач общины, с которым его мюнхенский коллега уже успел познакомиться, констатировал у Дональда наступление смерти от паралича сердца, а не от утопления (последнее было совершенно очевидно), бургомистр пригласил в ратушу свидетелей несчастного случая, чтобы составить протокол. Оба врача вполголоса обсуждали возможность, ввиду полной ясности ситуации, обойтись без вскрытия и необходимость при теперешней жаре немедленных мер по сохранению тела. Хвостик уже обмолвился, что тело покойного следует переправить, и, вероятно, даже в Англию.

Тем временем явились еще два человека из жандармерии с носилками.

Зденко отошел на несколько шагов к воде. Шум водопадов был теперь глубоким и спокойным, отсюда это был уже не рев, не вой и не шипение, а единый, словно органный звук. Мощное движение воды было постоянным, гром, обращенный в себя, приход и уход одновременно, а для человеческого уха монолит, рядом со звучным покоем которого все становилось мелким.

Хвостик, миновав село, по мосту перешел через водный поток. Дорогу к почте ему указали. Тут ему вдруг почудилось, что он понял то, что было ему непонятно еще на «Кобре» в Адриатическом море: яркий возврат того неимоверно волнующего времени, тридцать два года назад, его тогдашних усилий, забот и страхов (из-за англичан и двух баб, что жили у него!). Что-то от той взволнованности должно было вернуться. Хорошо! Пусть! Так он думал тогда, но что, собственно, пусть? Теперь это случилось, ядро выскочило из ореха, крепкое ядрышко! Он вошел на почту — дверь еще не успела за ним закрыться — и, чрезвычайно удрученный, опустил голову. За окошком сидел Мюнстерер. Он сразу узнал Хвостика.

— Что привело вас в Слунь, господин Хвостик? — спросил он, пожимая ему руку.

— Печальнейший случай, — отвечал Хвостик.

Но это не соответствовало истине. Только на почту его привел печальнейший случай.

— Чем могу служить, господин Хвостик? — осведомился Мюнстерер. — Я сейчас совсем один, все мои служащие ушли обедать, — добавил он, как бы поясняя и оправдывая царящую здесь тишину.

— Телеграмма, — сказал Хвостик.

Он долго смотрел на Мюнстерера, в его переставшее быть запутанным, спокойное лицо, и тут перед ним распутался узел этого последнего времени.

Пер. с нем. Н. Ман.

В последние дни тюрьмы, перед казнью, бывший капрал Пауль Брандтер смирился и обрел спокойствие духа. Он понял, что по чести заслужил уготованную ему веревку. Правда, само это открытие, явив осужденному лишь справедливость кары, едва ли могло умиротворить его душу. Нет, просто Брандтер, окинув взглядом прошедшую жизнь, ясно увидел истинное ее направление: то был окольный путь к виселице и больше ничего; теперь ему даже казалось, будто он всегда это чувствовал. Многих перевидал он между небом и землей, кто не имел на совести и половины того, что мог бы перечислить он сам, да и перечислял — во хмелю, когда бражничал с дружками и похвалялся перед ними своими подвигами. Среди прочих рассказывал он и особенно полюбившуюся ему историю о семи крестьянах из Рейнгау, коих он купно вздернул да стропилах. За то, что спервоначалу эти прохвосты, воздев кверху перст, клялись, будто у них, хоть убей, не осталось ничего съестного и пивного, а вскоре после того его люди обнаружили на дворе закопанный бочонок вина и несколько замурованных кругов сыра. Так что кстати пришлась поговорка: закинь-ка пташек повыше в небо!

Но вот уже два года, как та война кончилась, шел год тысяча шестьсот пятидесятый, и после мюнстерского и оснабрюкского трактатов жизнь в австрийских коронных землях приняла неблагоприятное течение, по крайней мере если взглянуть на вещи глазами Пауля Брандтера. Самая пустячная шалость бросалась ныне в глаза всем и каждому, и стоило только замыслить какое-нибудь дело, как под перекладиной начинала уже признано раскачиваться петля, а ведь года четыре тому назад, когда еще шла война, исполни ты это дело, никто бы и бровью не повел. Недавно Пауль Брандтер и его сотоварищ повалили двух крестьянских девок и сделали из них «тюльпаны», как называли это смеха ради в те времена. Презабавная штука был эдакий «тюльпан»: заголив бабе низ, ей завязывали юбки на голове и в такой удручающей наготе отпускали на волю. Когда проходившие лесом крестьянские парни увидали солдат с их добычей, они схватились за ножи. Троим из них это стоило жизни, да и победителям тоже, правда не сразу на месте, а немного позже.

Брандтер насчитывал от роду неполных двадцать пять лет, был он белокурый, курчавый малый, в сущности, вовсе незлобивый, да только ни за что не хотел оставить разбойное свое ремесло. Выучился он ему быстро, в годы войны, а позабыть так скоро не мог. Но теперь он порешил больше не искать себе оправданий в войне. И, утвердившись в этой мысли, почувствовал облегчение. Некоторые события его деревенской юности стали теперь казаться ему чертовски схожими с его более поздними похождениями, как, например, то самое, в Рейнгау. Когда ему было восемнадцать лет, он приглянулся одной богатой бабенке. На пути у них стал ее муж — больно уж рано возвращался он вечерами из трактира. Однажды под вечер Брандтер напал на него в сумраке леса; до полусмерти избив, заткнул рот ему кляпом, привязал к ближайшему дереву, а затем отправился к его жене и преспокойно провел с нею ночь, ни словом не обмолвясь о причине своего спокойствия и уверенности. Сообщил он ей только перед уходом.

А уходил из деревни он насовсем. Шведский генерал Торстенсон, о котором говорили, будто своими ногами он и шагу сделать не может, а передвигается только в носилках, что, однако, не мешает ему маршировать быстрее самого черта, — швед этот со своими войсками подступал тогда к Вене. Можно было сегодня завербоваться — назавтра ты уж солдат, и поминай как звали. Так поступил и наш Брандтер, как раз тогда, в году сорок третьем, начавший свою военную карьеру. И вот теперь он сидит здесь, в этом узилище, с пудовыми цепями на ногах.

Но война тут ни при чем.

Солнце робко блеснуло сквозь решетку оконца, и Брандтер на сильных своих руках подтянулся вверх вместе с цепями, чтобы лицом поймать этот скудный солнечный луч, а ноздрями — немного свежего воздуха, ибо воздух у него в камере был скверный. Вдобавок изматывал нестерпимый июльский зной. Внизу, как раз под его окном, на карауле у ворот гарнизонной тюрьмы стоял улан. Нет, война тут ни при чем, подумал Брандтер, и в подтверждение своей мысли плюнул на этого богемского болвана, на его высокую меховую шапку, и засмеялся, увидев, что тот даже ничего не заметил.