Нетрудно себе представить, что они выразительно читали наизусть стихи Горация, бойко переводили «Диалоги» Платона, сыпали историческими датами, а на уроках математики решали все четыре примера за пятнадцать минут до звонка.

Между этим квартетом и остальным классом всегда сохранялась известная дистанция.

Август ходил в школу совсем по другой дороге. Шел так же, как шли Клейтоны в свою контору, то есть через мост, а дальше налево и в гору по прямой и длинной Софиенбрюккенгассе. На верхнем ее конце и находилась гимназия. Август всегда любовался широким видом, неторопливо, по статуту, шагая через мост. Посередине его, между решетчатыми перилами, была проезжая часть. Слева и справа от нее пешеходы шагали по широким тротуарам. Чаще Август шел по правому тротуару и улицу пересекал, уже миновав мост. С этого правого тротуара виден был легкий изгиб Дунайского канала вверх по течению до железнодорожного виадука, виадук этот, словно узкий, смело прочерченный штрих, парил в серой зимней дымке. Иногда Август по несколько минут стоял на мосту. Это был среднего роста, склонный к полноте юнец; движения его казались медленными, даже вялыми. Он никогда не спешил. По дороге в гимназию вел себя соответственно статуту «Меттерних-клуба». В первое время, впрочем, избегая окольных путей.

Почему, спрашивается, заседания клуба происходили у Хофмока, а не у Зденко Кламтача? На это следует ответить, что всякое новшество, выходя из рук инициатора, переходит в руки организатора; помня об этом, мы правильно распределим места обоих. Вдобавок у Фрица было монументальное собрание работ Меттерниха (подарок отца, прежде они хранились в принадлежащей отцу библиотеке), что создавало определенную топографию комнаты благодаря центральному положению книжной полки из красного дерева — таким образом этот ряд книг действительно становился центром. Перед книгами было довольно места для белой гвоздики в вазе; Фриц не скупился и покупал этот цветок даже зимой и уж обязательно перед каждым заседанием.

Во время этих заседаний по-немецки говорить запрещалось, немецким языком пользовались лишь на так называемых учебных заседаниях, иными словами, совместно читали написанный по-немецки отрывок из Меттерниха. Но обсуждали его почему-то по-французски. В последнее время для чтения все предпочитали переписку канцлера с графиней Ливен — супругой тогдашнего русского посла в Лондоне. Переписка велась по-французски. Но обиходным языком членов клуба был, однако, английский.

В том и другом случае Август приобрел влияние и уважение в клубе. Английский был его родным языком, по-французски же он свободно говорил с детства. Двуязычие типично для той части Канады, откуда был родом Август. Французский же и английский языки троих действительных членов клуба в основе своей были результатом принятого тогда в этих кругах Вены воспитания, даваемого гувернантками, а позднее дополненного и развитого благодаря чтению, но их знание этих языков было грамматически стерильным, ибо все три мальчика с первого класса гимназии выбрали эти языки как «свободный предмет». Вот тут-то Август и стал для них бесценен. Только от него они научились свободно выражать свои мысли как по-французски, так и по-английски.

Все это подобало членам «Меттерних-клуба». Ведь канцлер был не просто одним из виднейших французских стилистов — французы даже претендовали на то, чтобы сделать его «своим», это доказывается не только перепиской с графиней Ливен, в 1909 году изданной в Париже господином Ханото, но и свидетельством Франца Грильпарцера, встретившегося с Меттернихом на завтраке в Неаполе, где тот упросил поэта за черным кофе на память прочитать ему по-английски целую песнь из нового творения лорда Байрона. (Вот каковы были политики в те времена.)

Здесь следует упомянуть, что, когда Роберт Клейтон снова вознамерился написать родственникам в Канаду, он счел необходимым узнать, как идут дела Августа в гимназии. Из самого Августа извлечь что-либо было нелегко, кроме разве что: «quite well» или «all right», и также он никогда не рассказывал о школе или о своих соучениках. Но это, конечно, не была безучастность или бесчувственность, как у Дональда. Скорее его многое забавляло, он смеялся, пожалуй, не без коварства. Толстый юнец был молчалив, по крайней мере на первый взгляд. Так вот однажды утром Роберт отправился в гимназию.

Пройдя мост, он оглянулся налево и зашагал по длинной, прямой улице, подымающейся в гору. Чрезмерно вытянутое школьное здание было, собственно, двумя зданиями, похожими, как близнецы, с двумя большими подъездами; первый вел в педагогическое училище, Роберт решительно направился ко второму. Он знал этот дом, так как осенью приходил сюда записывать Августа. В широких коридорах с выложенными плиткой полами сейчас, когда шли уроки, было пусто и тихо. То из одного класса, то из другого доносились голоса. Он уже шел мимо приемной директора и конференц-зала, но ему никак не удавалось вспомнить имя классного наставника. Толстый Август лишь однажды произнес его. Итак, Клейтон даже не знал, кого ему спросить. В этот момент из приемной директора вышел не без некоторой важности рослый плотный человек в темной форменной куртке с желтыми пуговицами и в черной шапочке, по-видимому педель. Роберт, учтиво ему поклонившись, спросил, может ли он поговорить с наставником VII «А» класса. (Хорошо он хоть это знал.) Ансбёк, так звали секретаря дирекции, слегка оторопел, так как, спрашивая преподавателя, все, как правило, называли фамилию такового, и вдобавок принято было говорить не «наставник класса», а «классный наставник».

Сейчас, к сожалению, неприемные часы, вежливо, однако с важностью человека, ведающего куда более серьезными делами, которые, впрочем, ему по плечу, отвечал Ансбёк, но господин учитель Петшенка в настоящее время не в классе, а в конференц-зале, он немедленно ему доложит.

— Клейтон, дядя гимназиста Каниша, — подсказал Роберт.

Но докладывать не понадобилось. Дверь открылась, из нее вышел молодой человек невысокого роста. Ансбёк вполголоса почтительно назвал ему посетителя и ретировался.

Доктор Петшенка подошел, они познакомились.

Клейтон появился здесь, никем не вызванный, в неурочный час, точь-в-точь как появлялись родители или родичи гимназистов, которым предстоял провал на экзаменах. Роберт, конечно же, ничего об этом не знал, не знал он и каким тяжким крестом были эти родители (и ученики) для педагогов. Он только обратил внимание на несколько сдержанные манеры господина учителя. Доктор Петшенка был знающим филологом и превосходным учителем. Правда, он был человеком раздражительным и, раздражаясь, не краснел, а бледнел. Его ученики давно подметили и отметили это странное явление. В гимназии циркулировал стишок: