— Сон это или явь?

— Видать, явь, — твердо проговорил один из пришельцев.

Это был человек средних лет, с реденькой бородкой, зато его собеседник мог по праву гордиться роскошными черными усами. Первым был ремесленник-сапожник по прозвищу Фармон-каль, что означает «Лысый повелитель». Еще в детстве он переболел паршой, долго ходил в гнойниках и болячках и исцелился только в зрелом возрасте. Поэтому он носил тюбетейку, хаджи, закрывавшую до ушей его безволосую голову. Малый он был простодушный, любил посмеяться и пошутить. Зачастую, сидя в компании друзей, он сам первый, обнажив голову, начинал отпускать остроты по собственному адресу, а поскольку человек он был речистый, то друзья покатывались с хохоту. Он шил на всю семью зодчего ичиги, кавуши и сапоги. Иногда сам зодчий заглядывал к нему в лавку на Кандахарском базаре, сядет, бывало, и заведет с шутником-сапожником долгую беседу.

Его приятель, по прозвищу Парфи-сутак, Недотепа, тот, что кичился своими роскошными усами, занимался выделкой кожи на дому и особенно славился выделкой сагри — дорогой зеленой кожи для кавушей, которую он и сбывал ремесленникам. Был он человек беспечный, на язык не боек. Фармон-каль и Парфи-недотепа дружили с раннего детства, оба были всей душой привязаны к зодчему и часто ходили просить у него совета. Узнав о казни Низамеддина, они поспешили проведать зодчего, старались утешить старика в таком его горе, но им и в голову прийти не могло, что такой уважаемый муж, как Наджмеддин Бухари, может быть изгнан из Герата. Обоих приятелей озадачили насмешливые слова тепе-решного хозяина дома зодчего, спросившего с насмешкой: «Уж не суд ли был здесь?»

Они и впрямь шли из суда, где слушалось дело их тал на одного оптового торговца, но никак не мог получить с него полагающиеся ему деньги и принес на него жалобу в суд. Но так как богач сумел вовремя дать судье взятку, дело было решено в его пользу, а несчастный ремесленник был объявлен мошенником. С трудом удалось им утешить пострадавшего, который громко стонал и бил себя в грудь. И ремесленник тут же поведал им о другом преступлении оправданного купца: он покушался на честь чужой жены, но мошенник и здесь вышел сухим из воды, так как сумел откупиться деньгами. Поговорив со злополучным ремесленником, наши друзья отправились к Пирмухаммаду-печнику.

Сам печник возился во дворе вместе с сыновьями, он должен был сдать заказчику в срок новый тандыр для печения лепешек. Был он огромного роста, широк в плечах, и массивная фигура его казалась еще колоритнее оттого, что ом повязал себе лоб скрученным в жгут платком. Отложив в сторону свой инструмент, он шагнул навстречу гостям и крепко пожал им руки. Все трое — отошли в сторону, чтобы их не услышали сыновья, и уселись в тени айвана. После обычной благодарственной молитвы первым заговорил Парфи-недотепа:

— От верного человека нам удалось узнать, что тайная служба Мухаммада Аргуна не спускает своего змеиного глаза с семьи зодчего — отца покойного Низамеддина. И намерена тишком покончить с ним. Этот человек посоветовал нам предупредить зодчего, мы было пошли к нему, но он уже продал дом и уехал.

— Хоть вы и опоздали, но еще не поздно спросить совета у уважаемого господина Талабы, — раздумчиво протянул печник. — Лично я сказать вам ничего не могу. Вспомните-ка слова господина Талабы, что нельзя ничего предпринимать, не обсудив предварительно этого дела со всеми. Удивляюсь, как мавляна мог послать вас прямо в махаллю Дарул Хуфо. Он же знает, что ничего нельзя делать по собственному почину.

— Приятно слушать умные речи, — отозвался Парфи. — Ведь еще по пути сюда я вам твердил, что нужно сначала заглянуть в медресе.

— А мы не прочь и сейчас туда заглянуть, — подхватил Фармон-каль.

— Только будьте осторожны, — посоветовал Пир-мухаммад-печник. — Возьмите пару сапог или ичигов и спокойненько идите в медресе. Главное в нашем положении — действовать осмотрительно, не торопясь, ибо кто зря суетится, привлекает всеобщее внимание.

Выпив по пиале чая, они поднялись и направились домой. Выполняя разумный совет печника, они завернули в платок пару ичигов и, подойдя к медресе, обошли его вокруг. А через некоторое время к ним приблизился юный муллавачча с книгой в руке и в щегольски повязанной чалме. Это и был сам Талаба. Его явно заинтересовали принесенные для продажи ичиги, он даже поторговался немного, но, как только была разыграна первая часть необходимой комедии, он сразу заговорил о делах. Фармон-каль коротко рассказал обо всем случившемся Талабе, а тот, повертев для виду в руках ичиги, как бы интересуясь качеством товара, и осмотрев их со всех сторон, быстро проговорил:

— Об этом мы уже позаботились. Отец покойного Низамеддина жив и здоров и сейчас как раз находится по пути в Бухару. Арбакеш у них наш человек. Хотим надеяться, что господину зодчему не будут грозить в дороге никакие опасности.

— Слава аллаху, — промолвил Фармон-каль.

— Слишком дорого вы просите за свой товар, — перебил его Талаба, — такой и цены-то нет. Пойдем-ка сейчас на базар и порасспрашиваем добрых людей, приценимся. Поняли все? — шепотом добавил он.

— Поняли! Будьте здоровы, — сказал Фармон-каль. Они шагали по пыльным улицам Герата, восхваляя ум и проницательность юного Талабы. Видно, сами небеса возроптали против жестокости тимуридов, потому-то народ и стал на путь мести, потому-то и тянется к хуруфитам, и в этом проявляется воля всевышнего. И еще говорили они, что готовы по первому знаку Талабы и Харуна-ткача взять в руки пики и сабли, что готовы пролить кровь, что милости божьей достойны не шахи и амиры, а простой народ. «Ведь недаром же Талаба первым подумал о том, чтобы отец покойного Низаметдина мог благополучно добраться до Бухары, послал вместе с ним нашего человека, в том великая его заслуга, доказательство его проницательности и ума, и если мы во всем будем верить этому достойному юноше, дим свою жизнь за правое дело, значит, не зря мы страдали и мучились», — думали они.

А в следующую пятницу к Джаме-мечети на полуденный намаз тек поток людей, и среди них, виновато втянув голову в плечи, шагал Сулейманбек. После отъезда Ибрагима Султана в Шираз принц Байсункур-мирза внезапно отстранил Сулейманбека от должности. Три палача слепо выполняли волю правителей — Караилан, Мухаммад Аргун и Сулейманбек. И вот настал час Сулейманбека, с плетки которого еще стекала кровь невинно замученных им людей, и его, этот столп государева престола, этот гвоздь, скреплявший устои царской власти, в мгновение ока вырвали, словно клещами, и выбросили за негодностью, разоблачив его гнусные деяния как лихоимца и распутника. И весть эта мигом распространилась по городу, переходя из уст в уста. Уже давно этот человек, скромный и смиренный на вид, привлек внимание Ибрагима Султана. Говорил он тихо и кротко, внимательно выслушивал приносимые ему жалобы, ласково трепал просителя по плечу, а сам пинком низвергал его в пропасть, давая волю неукротимой злобе и коварству. Умея подлаживаться к жестокому нраву Ибрагима Султана, Сулейманбек губил сотни люден ради личного обогащения, ради ненасытной своей корысти сжег он их очаги, развеял, как говорится, мягкое их ложе. Трижды приходил зодчий к Сулейманбеку просить о смягчении участи сына, и всякий раз этот кровавый палач обходился с ним мягко и ласково, а потом бежал к царевичу и, желая делом доказать свою преданность престолу, настаивал на поголовном истреблении хуруфитов. И он добился своего. И вот теперь, когда сорвана была с него личина человеколюбия и милосердия, когда прогнал его Байсункур-мирза, он сидел дома, не смея высунуть носа на улицу, сидел отверженный, не смея показаться на глаза соседям. Да и кому он пойдет жаловаться, ведь даже сам Шахрух знал цену этому грязному лицемеру.