Шрифт:
Три фонаря— неожиданный образ, семантика которого раскрывается, если он воспринимается как отсылка к стихотворению «На розвальнях, уложенных соломой…» — тексту, в кагором описывается одновременно поездка возлюбленных (соотнесенных с самим Мандельштамом и Мариной Цветаевой) в санях по Москве и сани, везущие «царевича» в темницу и/или к месту казни. Стихотворение многопланово, означающие-актанты в тексте указывают одновременно на несколько означаемых. «Мы» — это и сам Мандельштам, и Марина Цветаева, и Лжедимитрий I (Григорий Отрепьев), «царевич» в финале стихотворения ассоциируется и с подлинным Димитрием, и с царевичем Алексеем — персонажем романа Д. С. Мережковского «Петр и Алексей»; сани в стихотворении Мандельштама, возможно, соотнесены и с санями, на которых везли в Михайловское тело А. С. Пушкина (мнение Г. М. Фрейдина) [446] .
446
Ср. интерпретации этого стихотворения: Brown С.Mandelstam. Cambridge, 1973. P. 224–225; Taranovsky К.Essays on Mandel’stam. Cambridge (Mass.), 1976. P. 115–120; Тарановский К.О поэзии и поэтике. С. 164–185; Гинзбург Л.О лирике. М., 1997. С. 356; Freidin G.A Coat of Many Colors: О. Mandelstam and Mythologies of Self-Presentation. Berkeley et al., 1987. P. 109–117; Фрейдин Г.«Сидя на санях» // Вопросы литературы. 1991. № 1. С. 9–20; Аверинцев С. С.Судьба и весть Осипа Мандельштама // Аверинцев С. С.Поэты. М., 1996. С 231–232; Гаспаров М. Л.Поэт и культура: Три поэтики Осипа Мандельштама // Мандельштам О.Полное собрание стихотворений. С. 25.
Центральное место в композиции стихотворения занимает третья строфа, содержащая аллюзию на теорию «Москва — Третий Рим»:
Не три свечи горели, а три встречи — Одну из них сам Бог благословил, Четвертой не бывать, а Рим далече — И никогда он Рима не любил [447] .Местоимение «он» исследователи истолковывали как указание на самого Мандельштама, в статье «<Скрябин и христианство>» (1917) написавшего о безблагодатности Рима и римской культуры; как обозначение Владимира Соловьева (к поэме которого «Три свидания» отсылают мандельштамовские три встречи) [448] .
447
Мандельштам О.Полное собрание стихотворений. С. 133.
448
Cм. работы, указанные в примеч. 17; мнение, что местоимение «он» относится к Владимиру Соловьеву, разделяет Н. В. Синицына ( Синицына Н. В.Третий Рим: Истоки и эволюция русской средневековой концепции (XV–XVI вв.). М., 1998. С. 8).
Образ трех свечей, вероятно, также отсылает к «Житию протопопа Аввакума», в котором описывается как разжигаемый блудной страстью Аввакум, каясь в грехе помышлением, возжигает три свечи. См. об этом в моей статье: Византия и «Третий Рим» в поэзии Осипа Мандельштама: к интерпретации стихотворений «Айя-София» и «На розвальнях, уложенных соломой…» (в печати).
M. Л. Гаспаров указал на реминисценцию из поэзии Цветаевой в стихе «Не три свечи горели, а три встречи» и суммировал существующие интерпретации: «<…> Вереница ассоциаций: по Москве везут то ли убитого царевича для погребения, то ли связанного Самозванца на казнь; над покойником горят три свечи <…> Три свечи ассоциируются с тремя встречами (Мандельштама с Цветаевой. — А.Р.): Коктебель, Петербург, Москва, четвертой не бывать. <…> Но три встречи — это могут быть и встречи трех Лжедимитриев с Москвой (и только одного „Бог благословил“ поцарствовать), и встречи человечества с Богом (Рим, Византия, Москва или: иудейство, католичество, протестантство), и, вероятно, многое другое. Мандельштам сознательно не дает читателю ключа в руки: чем шире расходятся смыслы из образного пучка стихотворения, тем это лучше для него» [449] .
449
Гаспаров М. Л.Поэт и культура…. С. 25.
Следуя Мандельштаму, идентифицирующему себя с героями русской истории и литературы (Самозванцем как действующим лицом пушкинского «Бориса Годунова», царевичем Алексеем как персонажем романа Д. С. Мережковского «Петр и Алексей») и, быть может, с «первым поэтом» — Пушкиным, Бродский также отождествляет себя с литературным героем — пушкинским бедным Евгением, который был также и персонажем мандельштамовских «Петербургских строф» [450] . В трагическом и темном отсвете, бросаемом на стихотворение «От окраины к центру» строками мандельштамовского «На розвальнях, уложенных соломой…», бегство лирического героя Бродского видится как неизбежное приближение к смерти. Но многозначный культурный и историософский смысл стихотворения Мандельштама автор стихотворения «От окраины к центру» отсекает: в отличие и от трех свечей,и от трех встреч, три фонаря —не поэтические мифологемы, а деталь городского пейзажа. Таинственные встречиистории и культуры для героя «От окраины к центру», окруженного мертвенным и пустым пространством советского города,совершенно невозможны.
450
Между прочим, в «Петербургских строфах» и в «На розвальнях, уложенных соломой…» Мандельштам прибегает к одному и тому же приему. Вот как пишет о «На розвальнях, уложенных соломой…» К. Ф. Тарановский: «Настоящее время во второй строфе, не похожее на исторический презенс, как будто бы указывает на другой временной план в стихотворении, на современность, т. е. на 1916 год, когда стихи были написаны. Такое скрещение и слияние разных временных планов — не новость для Мандельштама Он употребил похожий прием еще в „Петербургских строфах“ <…>» ( Тарановский К.О поэзии и поэтике. С. 166).
Самоидентификация лирического героя с Евгением — женихом несчастной Параши из поэмы «Медный Всадник» — обнаруживается и в стихотворении Бродского «Весы качнулись. Молвить не греша…», обращенном к М. Б.: «ты спятила от жадности, Параша»; «Параша, равновесию вредит / не только ненормальный аппетит <…>»; «Параша, ты отныне далека»; «Прощай, Параша!» (II; 73).
«Медный Всадник», как и два других пушкинских текста — «Каменный гость» и «Сказка о золотом петушке», — содержит мотив оживающей статуи. В «петербургской повести» оживает статуя Петра (так чудится Евгению), в «Каменном госте» — статуя Командора, в «Сказке о золотом петушке» — сделанная из золота птица. Р. О. Якобсон блестяще проанализировал общие черты в сюжете этих произведений. Таковы три мотива.
«1. Усталый, смирившийся человек мечтает о покое, и этот мотив переплетается со стремлением к женщине. <…>
2. Статуя, вернее, существо, неразрывно связанное с этой статуей, обладает сверхъестественной, непостижимой властью над желанной женщиной. <…>
3. После безуспешного бунта человек гибнет в результате вмешательства статуи, которая чудесным образом приходит в движение; женщина исчезает» [451] .
«Оживание» статуи Петра подготовлено двумя описаниями, в которых подчеркнута, отмечена скрытая в коне и всаднике жизненная сила. Первое описание. Статуя во время наводнения; Евгений от волн прячется позади на мраморном льве:
451
Якобсон Р. О.Статуя в поэтической мифологии Пушкина (пер. с англ. Н. В. Перцова) // Якобсон Р. О.Работы по поэтике. М., 1987. С 147–148.
Петр обращен спиноюк Евгению, как живой человекмог бы повернуться спиною к другому, презираемому или нежеланному человеку. Он стоит,как бы поднимается в седле. Он простирает руку.
Второе описание:
Ужасен он в окрестной мгле! Какая дума на челе! Какая сила в нем сокрыта! А в сем коне какой огонь! Куда ты скачешь, гордый конь, И где опустишь ты копыта? (IV; 286)Это описание «медного» Петра почти тождественно описанию живогоцаря в «Полтаве».
В отличие от жертв статуи из других пушкинских произведений — Дон Гуана и царя Дадона — Евгений из «петербургской повести», в противоположность Петру, наделен чертами мертвенности, неподвижности: спасающийся на мраморном льве, он выглядит пародией на Фальконетов монумент.