Невеста Генриха была, конечно, не из таких молодых девушек, которые бы могли разбудить в нем то чувство, которое давно само просилось наружу.

Во время своего путешествия Генрих невольно заглядывался на некоторых юных красавиц, некоторые нравились ему, он относился к ним с особенным чувством, сам его почти не сознавая, но ведь всякий раз надо было ехать дальше, и следующая красавица заставляла забывать вчерашнюю. Но теперь, здесь, в этом здании, после увертюры, хорошо сыгранной оркестром, после певца, пропевшего довольно плохо два-три романса, но милостиво принятого публикой, после старика, благообразного и седого, отлично сыгравшего на скрипке, явилась на подмостках молодая девушка… Ее инструмент – арфу – поставили на авансцене в каких-нибудь четырех аршинах от Генриха, она села на табурет лицом к арфе и начала играть, не обращая внимания ни на что и ни на кого. Но затем через несколько времени, покуда ее руки привычно бегали и мелькали по струнам, играя давно заученную пьесу, глаза ее скучно, равнодушно, холодно стали бродить по зале, по бесчисленным рядам разных мужских и женских голов. Затем взгляд ее скользнул по ложам, перешел на крайнюю ложу и остановился на фигуре молодого человека, одиноко сидевшего в своей ложе. И глаза музыкантши невольно остановились на этом лице со вниманием и даже с некоторого рода изумлением.

В эту минуту, как ни хорошо знала она свою пьесу, она ошиблась, спуталась.

В лице этого молодого человека артистка сразу увидала такую страсть, такой огонь, такое восторженное настроение – и все посвященное ей, ею вызванное, – что она невольно удивилась.

Действительно, мгновенно и внезапно, будто ударом молнии, все существо Генриха Шеля было смущено, взволновано. Под звуки этой музыки, под обаянием этой очаровательной женщины он терял рассудок все более, с каждым мгновением.

Когда она кончила, встала и скрылась со сцены, Генрих сидел с глазами, устремленными на пустую сцену, но не видел ничего, что было перед ним. Он смотрел не глазами, а всеми чувствами, всей душою, всем бурно бьющимся сердцем в другой мир, невидимый этой публике. Перед его глазами будто упала завеса и открыла ему целый новый, чудный мир, совершенно незнакомый дотоле.

Он просидел несколько минут как истукан и бессвязным шепотом бормотал какие-то, ему самому почти непонятные слова.

– Да, эта… я ее знаю… видел… Нет, никогда не видел, но будто знал, что она на свете… Да, вот кто может дать жизнь… заставить полюбить все…

И молодой человек со жгучим нетерпением ожидал той минуты, когда она снова появится, а до тех пор он, конечно, более сотни раз повторил ее имя: «Алина Франк!» И имя это казалось ему родным, дорогим именем.

Красавица снова появилась играть, в свой черед, но на этот раз, входя на подмостки, она не смотрела на публику и даже не взглянула на то место, где снова поставили ее арфу и табурет…

Она спокойно вошла, села, начала играть и сыграла всю пьесу, но с первой минуты, с выхода и до последней минуты, не спускала глаз с белокурого, как будто побледневшего молодого человека.

Огонь, который горел в этом юном незнакомце, был слишком силен, чтобы не заронить хотя бы одной искры в сердце красавицы.

Перед тем как уйти со сцены, Алина невольно добрым, но вызывающим на знакомство взглядом взглянула на Генриха.

Генрих, конечно, в этот вечер и в эту ночь забыл и думать об отъезде. Поутру нарочный поскакал в Андау предупредить, что важное дело задерживает приезд его домой. И в тот же день в сумерки Шель отправился бродить вокруг дома, где временно поселилась красавица артистка. Через день он был знаком со стариком, сопровождавшим всюду музыкантшу, а вскоре был уже лично знаком с красавицей, околдовавшей его с первого взгляда.

И с этого дня Генрих Шель забыл все для Алины; и если когда-то юного Генриха ставили в пример другим молодым людям, то теперь он стал поступать так, что его могли уже снова поставить в пример, но совершенно в ином смысле. Он забыл все свои обязанности, забыл мать и сестру, бросил дела, почти перестал писать домой, несмотря на срам, отказался письменно от руки невесты и жил только одним – улыбкою, взглядом Алины… И он, богач, член хорошей и почтенной семьи, сделался странствующим цыганом, поехал за своей очаровательницей и следовал за ней из города в город, повсюду, куда вез ее старик Майер. Наконец, не спрашивая даже согласия своей матери, он предложил Алине, которая тоже была к нему неравнодушна, выйти за него замуж, переменить существование, разделить с ним все его состояние.

Отвергнутый красавицей, но не ради кого-либо другого, не ради счастливого соперника, а ради грез и мечтаний о славе, известности, Генрих, почти убитый горем, вернулся домой.

На первых порах он хотел расстаться с семьей навеки, передать состояние сестре и эмигрировать, уехать хотя бы в Америку и там, в девственных лесах, найти смерть. Другой на его месте пошел бы в солдаты, в храбрые ряды фридриховских войск, и нашел бы там или славу, или смерть, но Генрих не был способен на это. «Если умереть, то лучше на охоте, от тигра или льва, нежели от глупой пули», – говорил он.

Но разлука и время немного образумили Генриха. Он по-прежнему безумно любил Алину, поручал друзьям и давал им деньги, чтобы они путешествовали за ней и могли следить за тем, что с ней делается. И однажды он узнал о смерти Алины – для него это была смерть, для него она умерла, – он узнал из письма друга своего Дитриха то, что известно всему Берлину, что Алина живет на счет принца Адольфа и вообще начала жизнь иную, роскошную, но безнравственную и из талантливой артистки стала простой авантюристкой. И Шелю захотелось тоже придумать себе такую же смерть. Большего мученья, как жениться на той же невесте, остаться в Андау, он выдумать не мог. Уехать в Америку было бы легче, но ему хотелось замучить себя, сгореть на медленном огне.

В одно утро Генрих явился к матери и к ее великой радости объявил, что согласен жениться на своей нареченной и остаться в Андау. Снова начались те же переговоры, но теперь обе стороны – родные девушки и мать Генриха – спешили со свадьбой. Все видели, с каким лицом бродит жених, напоминая собою преступника, ожидающего своей казни, но мать, обожавшая сына, надеялась, что это пройдет. Родные девушки думали больше об огромном богатстве будущего зятя, а не о том, будет ли он счастлив. Обе семьи виделись чаще и наконец собрались в Дрезден для улаживания некоторых формальностей перед венчанием.