Сухоруков принял горькую иронию Балабанова. Кровавый бизнес, в котором участвует его герой, в общем среди своих «коллег» — маленький человечек, нисколько этого человечка не смущает. Прикажут кого-то серьезно припугнуть — припугнет. Прикажут убрать кого-то — уберет, велика беда умело «замочить»! Он знает: рядом, вокруг, действуют теми же или почти теми же методами. Волнует в этой ситуации только личный риск, но это скорее даже инстинкт, последнее, что шевелится в сознании окончательно отупевшего исполнителя чужой воли. Воли, ставшей для него законом. В его суммированной системе деловых взаимоотношений «устранить» означает просто убить. Бизнес есть бизнес, нечего задумываться над приказами. При этом Сухоруков находит интересный акцент: кровопролитие для него и его товарищей отнюдь не удовольствие. Это работа, не хуже и не лучше, чем у других. Причем для героя Сухорукова даже не очень доходная. Но ничего другого он не умеет. И не хочет уметь, ему и в голову это никогда не придет. Он — маска, герой черного комикса — как и все остальные.

Впрочем, еще одно чувство иногда осторожно напоминает о себе: обреченность, мысль о том, что скорый конец неотступен. Во всем же остальном он абсолютно нивелирован как личность. Чего, вероятно, и добивался Балабанов.

Ставить решительные точки, совершать довольно резкие повороты в реальной жизни — это в характере Виктора Сухорукова. Коротко вернусь в те годы, когда он оказался в прямом смысле на обочине, — безработный, нищий, почти бомж. И нашел в себе силы покончить с этим, преодолеть, встать на ноги. Виктор Иванович говорит об этом со спокойным достоинством человека, навсегда порвавшего с подобным образом жизни, если это вообще можно назвать жизнью:

— Чтобы я бросил пить, нужно было критическое стечение обстоятельств. Когда в один пучок собирается масса негативного — одиночество, долги, утрата близкого человека, сразу все, — то такой список негатива либо топит тебя, либо выбрасывает наружу. В небо. Меня, возможно, ангел-хранитель спасал… Теперь, если накрывает чем-то темным, у меня уже есть опыт преодоления и мне легче выйти к свету. Я знаю, где лесенка стоит, чтобы выкарабкаться.

Сухоруков выкарабкался. Кино стало отчасти лесенкой, о которой он говорит. Его взлетной площадкой, его возвращением и восхождением. При этом театр по-прежнему оставался равнодушен к актеру. Словно существовало какое-то заклятье.

После Театра комедии он прослужил два сезона в Петербургском театре на Литейном, где не сыграл ни одной роли, кроме спектакля «Приезжайте к нам этак лет через десять» в постановке Юрия Мамина. Репетировал Аблеухова в инсценировке «Петербурга» Андрея Белого. Репетировал несколько ролей в «Короле Лире». Репетировал одну из ролей в спектакле по пьесе Гольдони «Ловкая служанка»… Но только репетировал. Фортуна упорно отворачивалась от усилий вернувшегося блудного сына. Он решился возвратиться в труппу Театра комедии. Наконец, были и другие петербургские сцены. Все тщетно.

Наверное, потому Ленинград-Санкт-Петербург не стал для Сухорукова ЕГО городом. Он вернулся домой. В Москву.

Актер вспоминает:

— 9 июня 2001 года я ушел из Театра комедии. Ушел в никуда, отправившись на родину, к себе в Орехово-Зуево, там предался созерцанию и размышлениям: как жить дальше?

И вдруг телефонный звонок: «Виктор! Это Олег Меньшиков. Я слышал, ты ушел из театра? Ну что же, давай работать!». У меня задрожали губы — мы ведь раньше были совершенно не знакомы. Я только и смог сказать: «Ох, Олег, ты даже не представляешь, как ты вовремя позвонил!» А положив трубку, от счастья криком закричал — все соседи сбежались, перепугавшись!

Через два дня я поехал к Меньшикову в Москву на переговоры, завершив которые мы вместе сфотографировались. Думаю, эта фотография пригодится когда-нибудь человечеству.

Потом полгода репетиций (Сухоруков говорит о работе над спектаклем «Игроки» по Гоголю в режиссуре Меньшикова) от падающих яблок до белых мух пронеслись, как миг. В результате в новом спектакле «Игроки» у меня по задумке Олега сразу две роли — Замухрышкина и Гдова-старшего. Не потому, что не хватало актеров или не было средств пригласить еще кого-то: в таком решении есть момент аферы, апогей игры, тонкость обыгрывания.

Первой и главной задачей для меня было поменяться до неузнаваемости. Так Олег захотел — и, говорят, получилось…

Верно, получилось. Для Меньшикова сила Гоголя не в патетике. Оттого в спектакле он более отрицает, чем утверждает. И человека познает в качестве судьи.

Меньшиков поставил «Игроков», помня о том, что Гоголь даже в самые драматические свои произведения всегда как бы бросает семена смешного. Хотя в результате нередко из этих семян прорастают всходы не только смешного, но и страшного. Нечто подобное происходит в спектакле Меньшикова.

Сухоруков, играя Замухрышкина и Гдова-старшего, двух аферистов, двух подставных лиц, обслуживающих компанию профессиональных шулеров, заставляет в финале тосковать. Персонажи уродливого маскарада, его и другие персонажи Гоголя, вынуждены существовать в кругу ряженых, уже никогда не выходя за его пределы. Уже никогда они не сбросят своих масок — только так они способны выжить: под масками навечно похоронены их лица. Однако Сухоруков все же на какие-то мгновения эти маски не то чтобы снимает, но как бы сдвигает, позволяя представить, какими бы могли стать его герои. Гдова-старшего он играет вообще меняя регистры. То есть он играет в Гдова, но вдруг в этой из корысти принятой на себя подлой роли прорывается острая тоска этого, в сущности, несчастного человека, тоскующего о семье, детях. Возможно, когда у него была и семья, и дети. А возможно, и не было… Но есть в нем живое страдание, только его надо скрывать, прятать. Иначе он лишится куска хлеба. Осознав возможность прокола, Гдов начинает как-то судорожно изображать богатенького глуповатого помещика, лоха, обобрать которого ловким шулерам ничего не стоит! Актер соединяет два противоположных момента, открывая странный и вместе с тем естественный синтез добра и зла в художественной кунсткамере Гоголя.