«Хорошо, что разыскали хлеб. Вот скоро доберусь до Марьиной рощи, там у «буржуйки» и ноги можно обогреть, и кипятка напиться, паёк хлеба раздобыть и соснуть часок, — раздумывала Людвинская, с трудом вытаскивая ноги из липкой грязи. — Уснуть надо обязательно, а то на ходу упаду. Облавы почти каждую ночь…»

Спать… Спать… Спать… Мысли стали путаться, из темноты проступала Швейцария с голубыми озёрами, усатый таможенник кричал над ухом, схватил за рукав и начал трясти.

— Татьяна Фёдоровна! — В голосе Петрухина жёсткость. — С чердака стреляют… Да проснитесь вы, наконец!

Действительно, с чердака бил пулемёт. Сверкающая трасса рассекла тьму, и пули шлёпались по булыжнику. Испуганно шарахнулась лошадь, громко чертыхнулся Волков. И лишь дома застыли в безмолвии.

Людвинская почувствовала, как она промёрзла. Не охватил озноб, до костей, до спазм, до боли в сердце. Она стряхнула оцепенение и, пробуждаясь от дремоты, хрипло приказала:

— Оружие к бою! Волков, подводы не оставлять!

Быстрым движением сняла винтовку, бросилась в подворотню глухого и немого дома.

…И опять по ночной Москве идёт Людвинская. Потуже затянула пояс на кожанке и наклонила голову, спасаясь от холодного ветра. Петрухин, подняв воротник пальто, поёживался. Видно, и его пробирал холод.

На востоке занималась заря. Алой полосой залила полнеба, поглотив угрюмую черноту уходящей ночи. Начинался новый день.