Спиной, лопатками услышал, как беззвучно шепчет Розовый Тюрбан: Господи Вседержитель, помоги мальчику…

Спина моя, по которой катились крупные капли пота, получила ожог его любви. Не думал, что друг мой так любит меня.

Затылок мой почуял Ангела моего надо мной.

Важно было не бояться. Молился так: о, да не убоюсь я зверя Твоего, Господи, ибо Ты сотворил все живое на земле своей, чтобы человек смотрел зверю в глаза с верой и надеждой, и зверь смотрел в глаза человеку с радостью и любовью.

А вместо этого так сделал человек, из века в век убивающий зверя, что сам глядит ему в глаза со страхом и ужасом, а зверь глядит человеку в глаза с лютой тоской, обреченный на верную смерть.

Сломаю твою смерть, сказал тигру глазами. Сломаю свою смерть!

Гляди на меня!

Глядел зелеными виноградинами рыжий раджа джунглей. Входили мои зрачки в его зрачки — так входит плоть мужчины в плоть женщины, когда празднуют они Брачную Вечерю.

Слеплялись огнем глаз; сливались; сочетались.

Встал перед тигром на колени. Тигр не сводил с меня глаз.

Протянул к морде зверя руки, ладонями вперед. Зверь приблизил морду и обнюхал мои ладони.

Вперед подался — руки взметнулись, обняли зверя за шею. Пальцы погрузились в теплоту и прохладу бархатной, струящейся золотым вином шерсти. Видел белые влажные зубы, розовый язык, мокрую кожу широкого носа, черные губы. Слюна свисала у зверя с мохнатого колючего подбородка. На лбу черные полосы образовали странный знак, схожий с древней неведомой буквой.

Еще приблизил лицо. Мое лицо рядом с мордой тигра. Он мог сомкнуть зубы на моем горле. Склонился и припал щекой к белой, пушистой щеке зверя. Крепко прижался.

Так обнимал его за шею и прижимался лицом к морде его.

И руки мои, ладони мои ласкали, гладили горячий костер шерсти его.

Весь, длинной судорогой, дернулся зверь. Вытянувшись, лег к моим ногам.

Сел перед тигром, расставив ноги, так, как садятся ужинать перед горящим костром; и так же, как греет путник руки над вкусным, дразнящим паром, над полным похлебки котлом, так водил я руками по шелковистой полосатой шерсти, по исписанной черными письменами звериной башке, по усам и бровям, по влажному носу и по белому нагруднику под колючим подбородком.

И влажно, тепло стало рукам: это тигр лизал мои руки, вел шершавым парным языком по моим ладоням, а потом морду поднял — и облизал мне щеки, скулы, вылизал лицо, лоб, и губы мои горячий его язык ощутили.

И встал тигр на задние лапы, и передние положил мне на плечи.

И смеялся я от радости. И смеялся тигр, показывая зубы.

И потом опять лег у ног моих; и положил тяжелую голову мне на колени.

Дрожали верблюды мелкой дрожью. Дрожали купцы, сидя на верблюдах. Дрожала, мелко, восторженно и страстно, листва — так дрожит кожа девушки, которую впервые обнимает мужчина.

Оглушительно и счастливо, грянув единым солнечным хором, запели все птицы, закричали звери: славили то, чего на земле не было никогда, со времени пребыванья Адама в Эдеме.

И я глядел в глаза зверя со страхом и радостью.

И зверь глядел в глаза мне с тоской и любовью.

Старинный польский дом на старой улице Иркутска. Его так и звали — «польский»; в нем полтораста лет назад поселили ссыльных поляков, так они в том доме и жили. Все дома были русские, и даже староверские, а этот — польский; и ненавидели русские поляков за то, что крестились слева направо, по-басурмански, а не справа налево, как заповедано.

Старый дом, старая дверь, старые половицы, старый шкаф. Все старое, а беленькая Лидочка — маленькая.

Любили, баловали. В пробор целовали, в подбородочек, папа даже в шутку задирал платьице и чмокал в смешной толстенький задик, в кружевные трусики. Папа вечерами играл на фисгармонии. Мама сидела за неприбранным столом и слушала, подперев щеку тонкой рукой, и на костлявых пальцах играли два перстенька: алмазный и рубиновый. Мама даже посуду мыла, перстеньки не снимая.

Лидочка влезала на круглый стул и клала ручонки на клавиши. Клавиши теплые, будто живая чужая кожа. Она гладила клавиши, будто спинки живых зверьков. Там — под ними — музыка? Нажимала клавишу. Музыка не звучала. Тишина.

Лидочка плакала, терла кулачонками глаза, бежала к отцу: папа, папа, музыка не играет!

Отец хватал ее на руки, прижимал к себе, свою белочку. «Цуречка, все верно, не играет. Внутри фисгармонии меха. Они должны раздуваться. Воздух делает музыку. Раздуем их знаешь как? На педаль нажмем».

Садился за инструмент. Лидочка глядела, как вверх-вниз двигалась папина ступня.

Музыка лилась. Откуда? Может, с небес?

Задирала голову. Старая люстра свисала с паутинного потолка, из-под виноградной, узорчатой лепнины.