Шрифт:
Петельников глянул на товарища, яркость костюма и причёска которого притушили тёмный вечер:
— В конечном счёте, Леденцов, человека ждут болезни, муки, смерть, вечность…
— Ждут, товарищ капитан.
— А он, человек, знай себе покупает ковры, дублёнки, автомобили… Знай себе ссорится, убивает время, смотрит телевизор… Леденцов, да он герой!
— Или дурак, товарищ капитан.
Из дневника следователя.
У нас два параллельных телефонных аппарата — в передней и в большой комнате. Услышав звонок, иногда мы с Иринкой одновременно снимаем трубки. И я слышу тонкий и устрашающий голосок:
— Это морг? Позовите мне дядю Васю с третьей полки. Он мне обещал свой глаз на…
— Суздаленков, я тебя узнала, — перебивает Иринка.
Но телефон уже пищит. Иринка угрюмо смотрит на аппарат, раздумывая. Затем берёт трубку, набирает номер и кричит тонким и устрашающим голосом:
— Внимание! Морда, морда, я кирпич! Иду на сближение.
С утра солнце блестело неуверенно, но к полудню распалилось. Рябинин шёл не спеша, греясь, может быть, уже в последних его лучах.
— Скажите, где тут детский сад? — спросил он старушку.
— А вон, где горит…
Там горело. За низеньким блочным корпусом взметнулся зубчатый кумач огня и стоял недвижно, чисто, без дыма. Там горела осень, там клёны горели. И он пошёл на этот огонь.
Ребята цветным горохом катались под деревьями. У каждого в руках пламенел неподъёмный букет кленовых листьев, а они собирали их, захлёбываясь от движений, словно тут рассыпаны были конфеты.
— Вы за кем пришли? — спросил мальчик, растерзанный, как и его букет.
— А я тоже за листочками, — улыбнулся Рябинин.
Мальчишка безмолвно отъял половину букета и протянул ему.
— Спасибо.
— Гражданин, оставьте казённых детей! — крикнула воспитательница, стоявшая у чёрного кленового ствола.
Рябинин пошёл к ней будто стёгнутый её словами.
— Говорите, казённые дети? — глухо спросил он.
— В данное время за них отвечает государство. Я же вас не знаю, гражданин…
— Тогда давайте знакомиться, — всё ещё глухо предложил он, доставая удостоверение.
Она даже не заглянула в него и, осветив юное лицо почти радостной улыбкой:
— Извините, но иногда подойдёт какой-нибудь пьяница…
— А я что — похож? — спросил Рябинин, простив ей «казённых детей».
— Вы похожи на доктора, — она вдруг покраснела, словно этим сравнением могла его обидеть.
— Это из-за очков.
— Нет, у вас такое лицо…
Они сели на скамейку, зажатую двумя клёнами. Воспитательнице было лет двадцать. Простенькое лицо, простенькая причёска и простенький на голове платочек. Но живые глаза как бы заслоняли эту простоту весёлым любопытством.
— Я и есть доктор, — вздохнул Рябинин.
— Вы же показали книжечку…
— Доктор лечит тело, а я должен лечить душу.
Любопытствующий взгляд воспитательницы отстранился лёгким недоумением.
— Следователь лечит социальные болезни, — сказал он и добавил, чтобы окончательно рассеять её отстраняющее недоумение: — Я наставляю людей, дабы они не пили, не курили и не безобразничали.
Люди, маленькие и суетливые, те самые людишки, которых больше всего поучают, весёлым табунком захлестнули их скамейку.
— Дядя, а есть книжки про дрессировку котей? — спросил мальчишка, тот, который поделился листьями.
— Не котей, а кошек, — поправила воспитательница.
— Братцы, не знаю. О дрессировке собак есть.
— Дети, дайте нам с дядей поговорить.
Рябинин смотрел на них…
Они будут выше ростом, чем его поколение. У них будет шире грудная клетка. Станут сильнее физически. Они будут всё знать. Будут умнее и способнее… А будут ли они добрее? Останется ли этот распахнутый, как и его букет, мальчишка собой — отдаст ли половину себя по первому слову, как отдал листья? А ведь он чудо, этот мальчишка. Да и каждый ребёнок чудо…
Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью…
…Каждый ребёнок — чудо. Каким же должно быть воспитание, чтобы вырастить из него человека, лишённого всяких чудес?..
— Вы, наверное, пришли по поводу Иры Катунцевой?
— Да.
— Я ничего не знаю. Так и сказала вашему товарищу…
Протокол её допроса лежал в портфеле, но он надеялся, что память воспитательницы, растревоженная беседой с инспектором и работая по инерции, отыщет какую-нибудь забытую деталь. И ему требовалось видеть тот садик, куда ходила похищенная девочка.
— Ира Катунцева — какая? — спросил он.
— Хорошая девочка, послушная, мягкая…
— Вы ничего… странного не замечали?
— Где?
— В девочке, в родителях, в посетителях…
— Нет.
— Посторонние к детям не подходили?
— Я никого не подпускаю.
— Подозрительных женщин во дворе не замечали?
— Нет.
Больше спрашивать было не о чём — её память за эти дни ничего не отыскала. Двор, группу и воспитательницу он посмотрел. Всё.
— А если бы украли девочку у нас? Меня бы засудили, — стынущим голосом сказала она и поёжилась.