Эме успокаивала себя тем, что сам герцог не мог бы послать за ней, если бы что-то случилось с ним. Но при мысли о том, что несчастье произошло с Изабеллой или с Гуго, сердце девушки замирало от тревоги и неизвестности.

Деревья расступились, и она увидела дорогу, а на ней — потемневшую от времени, обшарпанную карету, запряженную двумя лошадьми.

В голове Эме зародилось сомнение. Эта убогая, грязная карета не могла иметь отношения к герцогу. Но именно в эту минуту ей на голову накинули плащ, причем так резко, что девушка едва удержалась на ногах. Она сопротивлялась и попыталась даже закричать, но тяжелые складки ткани заглушили ее голос, а через мгновение она почувствовала, как сильные руки подняли ее и положили на сиденье кареты.

— Ты знаешь, что нужно делать, — негромко сказал кому-то тот незнакомец. Щелкнул кнут, и карета тронулась.

Девушка отчаянно забилась, но в результате только выбилась из сил, а удар возницы сбросил ее на пол кареты, где она и осталась лежать.

И все-таки Эме не могла заподозрить в своем похищении кардинала. Она не зря провела за стенами монастыря всю свою жизнь. Церковь всегда оставалась убежищем обездоленных, приносящим утешение тем, кто пребывает в печали и боли. Девушка не имела повода усомниться в жертвенности, чести и достоинстве монахинь. А когда монахини и послушницы, встретив в коридорах монастыря мать-настоятельницу, преклоняли колени, чтобы получить ее благословение, они искренне признавали и прямоту ее характера, и аскетизм, и душевное благородство.

Даже опутанный сетями графа Калиостро, кардинал не мог опуститься до обмана и похищения. Чтобы вернуть беглянку в монастырь, ему было бы достаточно прислать к ней священников. По одному их слову она вернулась бы за стены монастыря.

Но тогда кто же?

Эме слышала тяжелое дыхание сидевших впереди людей, время от времени они прочищали горло, плевались, но ни разу не произнесли ни слова. Наконец лошади остановились.

— Ты держи ее, а я пока открою дверь, — тихо сказал кто-то.

— Еще чего! Чтобы половина улицы увидела, чем мы занимаемся?

Сильные руки подхватили ее, перекинули через плечо и вытащили из кареты. Лошади тут же тронулись снова.

Ее грубо швырнули на пол, она ударилась плечом о стену и невольно вскрикнула от боли.

— Убирайся отсюда, — проговорил мужской голос.

— Сначала деньги, — последовал ответ.

— Они здесь.

Послышался звон монет; прозвучало краткое прощание; шаги пересекли комнату и дверь закрылась. Этажом выше заплакал ребенок, и женский голос спросил:

— Франсуа, это ты?

Мужчина тихо выругался.

— Черт побери! А кого ты еще ожидаешь?

— Ты разбудил Жана, — пожаловалась женщина, — а он только что уснул, впервые за всю ночь!

— К черту этого горлопана! Если он и дальше будет так орать, нам и самим не сомкнуть глаз!

Эме слышала, что женщина тщетно пытается успокоить ребенка.

— Спускайся! — грубо приказал Франсуа. — Мне пора на работу, не мешало бы перекусить.

— Но в доме нет ничего, кроме кусочка хлеба, — со слезами в голосе ответила женщина.

Эме услышала, как скрипит деревянная лестница у нее под ногами.

— Иди посмотри, что я тебе принес, — произнес Франсуа не без грубого юмора.

Женщина вскрикнула.

— Кто это?

— Паршивая аристократка! Нам велено держать ее здесь до дальнейших распоряжений.

— Держать здесь? Ты что, спятил? Как мы можем держать кого-то? Пока она не умрет, что ли? Или она уже мертвая?

— Конечно, нет, — сердито ответил Франсуа. — По крайней мере еще несколько минут назад она была вполне живая. Нам приказано пока не давать ей умереть.

С этими словами мужчина пересек комнату и грубо сдернул плащ с головы Эме. Какое-то время девушка, не в силах подняться, только смотрела на склонившиеся над ней странные лица. В комнате было почти темно: только огарок свечи, воткнутый в бутылку, горел слабым, неверным, дрожащим от сквозняка огоньком.

Комната была маленькая и невероятно убогая. Посередине стояли стол и два сломанных стула; в буфете громоздились сковородки и кастрюли, а деревянная лестница вела, вероятно, в мансарду. Лица людей, которые рассматривали Эме, показались ей невероятно грязными и отвратительными.

Тот, кого женщина называла Франсуа, был небрит, с длинными, почти до плеч, грязными черными волосами и с огромным свежим шрамом во всю щеку. Рана придавала его лицу зловещее выражение. У него были толстые влажные губы и тяжелые набрякшие веки.

Его жена, истощенная, с редкими растрепанными волосами вокруг бледного, совершенно бескровного лица, на котором темные глаза казались горящими углями, с гнилыми кривыми зубами, показалась Эме еще не старой, хотя фигура женщины расплылась от частых беременностей и родов.