Председатель поспешно, чтоб никто не увидел, сунул похоронку на полку за книги, строго-настрого наказав письмоносцу молчать. Бумажка давно уж покрылась слоем пыли, а он всё тянул, всё откладывал — никак не мог собраться с духом и сообщить старухе о смерти единственного сына.

Бабушка Мамур была по-настоящему оскорблена тем, что, нарушив обещание, Ангал-ага выдаёт дочку за какого-то выскочку из Векиль-бавара. «Старый чёрт! На кого Нурджана променял! Да где ж твои глаза были, глупый? Ничего, будешь ещё локти кусать! Придёт Нурджан, весь в медалях — про одну-то он ужо отписал — попляшешь тогда! А Умса дурища! Куда торопится, глупая курица? Не перестарок, могла бы и погодить! Вышла бы за Нурджана, я б с тебя пылинки сдувала… Вот попадётся в свекрови ведьма злая, попомнишь тогда тётю Мамур! А тебе точно ведьма попадётся — бог карает неверных…»

Рядом, за низким дувалом, жалобно тянул свою песню туйдук, глухо, словно проглатывая удары, ухал барабан, пищал гиджак — не праздничная была музыка, и, если б односельчане не оповещены были о тое, думали бы, что поминки.

Первая красавица в селе, сватались к ней со всей округи, а той вышел — одно название. Несколько повозок, пяток верховых — разве это свадебный поезд?

Война шла уже четвёртый год, и кровь, пролитая солдатами за тысячи километров от родного села, отзывалась здесь слезами и скорбью. Девятнадцать похоронок — девятнадцать «чёрных писем» пришло в село. Какая уж тут радость, какой праздник!..

Сноха Умсы надела не будничное платье, в котором ходила в поле, а другое, немножко поновей — осудили. «Дрянь баба! Муж на войне, смерти в глаза глядит, а у этой наряды на уме!» Когда разъезжались, старый Улук-ага и колокольцы со сбруи велел снять: «Ишь раззвонились — в Мары слышно! Не пристало бубенцами слух тешить, когда горе кругом».

Не было на свадьбе Умсы ни звона бубенцов, ни песен, ни смеха. Жениховы родичи посидели за дастарханом, выпили по пиале чаю — и всё. С тем и увезли невесту. Камней вслед и то не кидали [13] . Одна из подружек хотела бросить, да парень из жениховой родни отговорил:

— Чего лезешь? Себя показать надо? Подсаживайся тогда в седло — увезу, а камнями швыряться нечего!

— Бессовестный! — возмущалась бабушка Мамур. — В чужом селе девушку позорить! Обычая знать не хочешь! Наука тебе, Ангал, — будешь знать, старый дурень, с кем родниться!

Умсу увезли, и больше мы её не видели.

Утром мы, как всегда, прибежали проведать бабушку Мамур. Она словно и с места не сходила, сидела, привалившись к стене кибитки, и беззвучно бормотала что-то себе под нос. У ног её, положив голову на лапы, дремал Аждар, старый и верный пёс. Отец Нурджана принёс его в дом щенком, когда мальчику было шесть лет. Какой Аждар породы, но знал никто, но умный он был на редкость. Если кто-нибудь приходил к бабушке Мамур, стоило только взглянуть на Аждара, чтобы сразу определить, с добром ли явился человек. Если гость заслуживал хорошего приёма, пёс радостно вилял хвостом и заливался весёлым, звонким лаем. Если Аждар чуял недоброе, загораживал собой бабушку Мамур и, злобно рыча, скалил большие жёлтые клыки.

Старушка любила своего пса, любила даже больше, чем корову. И не только за ум и преданность: главное, ведь и Нурджан в нём души не чаял. Куда бы ни шла бабушка Мамур, пёс всегда шагал рядом, и старушка не прогоняла его; она привыкла к своему неразлучному спутнику, к тому же с Аждаром всегда можно было потолковать, поделиться и горем, и радостью.

В последнее время стали всё чаще поговаривать о близком конце войны, и бабушка Мамур начала всерьёз готовиться к свадьбе. Она считала, что уж осенью то Нурджан непременно вернётся.

«Ну и свадьбу закатим! — повторяла старушка, щуря маленькие, прячущиеся в морщинках глаза.

Не то что у этого дурня Ангала! Всё село пировать будет! Корову не пожалею — зарежу!»

Мы с Колли нисколько не сомневались, что так всё и будет. Мы даже мысли не допускали, что Нурджан может не вернуться. «Наш Нурджан не погибнет, — не раз повторяла Мамур, — сам аллах охраняет его — единственный сын у матери».

Уже несколько дней мы с Колли собирали джиду: бабушка Мамур попросила нас помочь ей — побольше собрать джиды, насушить для свадьбы Нурджана. Колли был немножко старше меня и намного ловчее. Он взбирался на дерево и длинной палкой сбивал ягоды. Больше, конечно, летело листьев, но ягоды тоже падали. За день мы набирали по мешку.

В тот день мы тоже с утра занялись джидой. Я сидел под деревом, а Колли, ничего не замечая вокруг, лупил палкой по ветвям, отяжелевшим от золотистых ягод. Удар — и листья серебристыми парашютиками, кружась, летели вниз, по голове мне ударяли спелые ягоды.

— ЭЙ, парень! Кто так джиду собирает?!

Голос был строгий, я испуганно оглянулся и увидел председателя верхом на коне. Он сердито дёргал узду, и конь перебирал ногами, вздымая пыль.

— Если так лупить, на будущий год не ягоды — редьку горькую придётся есть!

Я замер с мешком в руке, а Колли испуганно таращился на председателя, болтая ногами в воздухе, — прыгать или не прыгать…

— Их никак не собьёшь, Сапар-ага, — несмело сказал я.

Председатель метнул на меня гневный взгляд и, ничего не ответив, обернулся к торчавшему на дереве Колли:

— Слезай сейчас же!

Бабушка Мамур, неподалёку перебиравшая ягоды, высыпала их из подола в мешок и решительно направилась к нам.

— Чего это ты раскричался, Сапар? — строго спросила она. — Это я велела. Помогают мне джиду собрать — к свадьбе Нурджана.