Шрифт:
писал Гитович в стихах, посвященных Прокофьеву.
В свою очередь Прокофьев, даря Гитовичу свою книгу стихов «Улица Красных зорь», написал на ней:
«Александру Гитовичу на нерушимую дружбу. Иней засыпал мои волоса, а тебя он никак не тронул. Но Улица Красных зорь открыта для дружбы, и дружба та — на виду. 13. I. 31 г.»
Дружба их была требовательной и бескомпромиссной:
Если дружба, то, значит, поровну — Бой, победу, беду, табак.Она была вскормлена одной любовью — революцией, единым стремлением — верой и правдой послужить ей:
Нас одна обучала школа — Революция, только ты…Год призыва 1909-й
В 1931 году допризывники 1909 года рождения уходили служить в Красную Армию. Гитович был освобожден от действительной службы (уже тогда у него пошаливало сердце), но не захотел отстать от погодков. Ему пришлось употребить немало сил, упорства и даже красноречия, чтобы уговорить призывную комиссию не зачислять его в белобилетники. Настойчивость его была легко объяснима: поколение, к которому он принадлежал, расценивало службу в армии как огромное доверие.
Призывники 1909 года рождения чувствовали себя прямыми наследниками героев октябрьских боев и гражданской войны. Они взрослели, мужали вместе со страной: строили Комсомольск-на-Амуре и варили первый чугун в домнах Магнитки, выращивали хлопок в пустыне. Среди всех этих больших и крайне важных дел они не забывали о военной опасности.
Будучи допризывником, Гитович старательно учился военному делу: его тянуло на пограничную заставу, на палубу боевого корабля — всюду, где воины жили в боевой готовности номер один, где в любую минуту готовы были отправиться на ратный подвиг. Летный шлем, подаренный авиаторами, заменял ему кепку или шапку. Он носил краги, курил, разумеется, трубку, играл в теннис, стремился походить на героя тихоновской поэзии, которого «жизнь учила веслом и винтовкой», прежде чем стал он «спокойным и ловким, как железные гвозди — простым». Писари еще не выписали ему повестку явиться в военкомат, а он уже приобрел некоторый опыт, живя среди воинов, наблюдая за их нелегкой службой. Он участвовал в дальнем учебном походе на подводной лодке, и не без гордости потом говорил, что ему, единственному из поэтов, довелось читать стихи под 16-метровой толщей воды.
В мирное время ореолом мужества и романтики была окружена пограничная служба. «Боевая жизнь пограничная» больше всего притягивала к себе Гитовича. Граница означала для него не только передний край обороны Отечества. Он воспринимал ее как линию испытания сердца.
«Чувство границы» пульсирует в его стихах, придавая им напряженность, внутреннее волнение. «Чувство границы» понималось им расширительно:
Проходят года К неизвестным пределам, Но братство — оно сохранится Везде, Где тревога за общее дело, — А это есть чувство границы.«Чувство границы» станет для героев поэзии Гитовича чем-то вроде лакмусовой бумажки: с его помощью можно проверить ценность человека.
Стихи, написанные в результате первого знакомства с жизнью армии и флота, с буднями пограничья, составили книгу «1909 год». Она была подготовлена в 1932 году издательством «Молодая гвардия», но была задержана выпуском, и появившиеся немногие экземпляры тотчас стали библиографической редкостью.
Вряд ли можно сказать, что книга означала большой шаг вперед по сравнению со сборником «Мы входим в Пишпек». Книга была собрана наспех, отдельные части ее недостаточно хорошо выверены и пригнаны друг к другу. В ней еще немало риторики, а содержание некоторых стихов без труда укладывалось либо в газетную передовицу, либо в главу из учебника политграмоты. Даже наиболее яркое событие личной жизни — поход на подводной лодке из Кронштадта в Балтийское море — не получило сколько-нибудь яркого отражения в стихах. Правда, появилась «Юбилейная поэма», посвященная Балтийскому флоту, но развитие ее идет в тесном фарватере прописных истин:
Правда, генералам надо гнать монету. Генералов много — целые стада. Есть и адмиралы… Только флота нету. Прямо получается прорыв да беда.В подобных строках тонут свидетельства очевидца.
Немногим лучше «Описание Балтийского моря, согласно приказанию командира подводной лодки В. Н. Симановского».
Но в новой книжке было и то, что уже обратило на себя внимание в первой — «Мы входим в Пишпек». Поэту чужда позиция стороннего наблюдателя, ему есть дело до всего, чем заняты сограждане. С ними он старается вести разговор по душам. Второй раздел, давший название книжке («Девятьсот девятый»), где собраны стихи о своем поколении, оказался значительно интереснее и по своей фактуре и по художественному исполнению. В первом разделе («Описание Балтийского моря») мы почти не слышим живой интонации. Автору мешает скованность, боязнь хоть на шаг ступить в сторону от курса, проложенного кем-то другим. При чтении же отдельных стихов второго раздела ощущаешь, будто в книжку врывается свежий ветер и ломает перегородки, отделявшие автора от читателя. Простой язык стихотворений еще больше способствует развитию этих контактов:
Позвольте ж после всех красот Земного пробужденья Прославить честный девятьсот Девятый год рожденья. Нам говорят: «Городовой, Погоны и медали», — А мы мотаем головой — «Не знаем, Не видали».Но лицо книги определили не эти единичные примеры. В ней было помещено стихотворение, в котором проявились лучшие стороны дарования Гитовича: емкость строки, четкость поэтической мысли, политическая зоркость. Это стихотворение сразу же выдвинуло его автора в первые ряды советских военных лириков. Я имею в виду стихи о Коробицыне.
В 1927 году всю страну облетела весть о беспримерном подвиге красноармейца-пограничника Андрея Коробицына. На дозорной тропе его атаковали четыре нарушителя. Красноармеец был ранен, но, истекая кровью, смело вступил в неравный бой: ранил главаря банды и отбил нападение бандитов. Когда подоспели товарищи, схватка уже была закончена. Враги не прошли. Обессиленного от ран Коробицына доставили в госпиталь, где три дня врачи вели борьбу за его жизнь; спасти героя не удалось.
Подвиг рядового пограничника стал для советской молодежи символом стойкости и бесстрашия. Поэты сложили о нем стихи и песни. Стихотворению, написанному Гитовичем, суждена была долгая жизнь.