— Захотят ли они меня слушать?

— Кто не захочет — пусть не слушает. Найдутся, которые и послушают. А то, что же это, Дарья Семеновна, получается? У нас тут тоже фронт. А у вас, Дарья Семеновна, передовая позиция.

— Что я сделаю тут — уборщица.

— Не прибедняйтесь. Вы должны хорошо узнать своих людей, к каждому сердцу подобрать ключик. Особенно — к сердцу Харитона Богданова. Сам он легко подбирает ключи к людям, а мы к нему никак не подберем; он грубый, самолюбивый, к нему не знаешь, с какой стороны подступиться. А ведь он тоже человек. Зачем-то живет, о чем-то мыслит, чем-то интересуется.

— Он и не разговаривает ни с кем.

— Воспитывать надо человека. Никто с ним не работал, не обращал на него внимания, вот он и оказался нелюдимкой.

Внезапно открылась дверь, через порог каморки с ношей за плечом шагнул Богданов. Он принес красно-бурую шкуру козы и кинул среди пола. Из нее вывалились куски мяса, козья голова и ноги.

Ни слова не сказав, ни на кого не глянув, он повернулся и пошел к выходу.

— Богданов, что это? — крикнул ему Зырянов.

— Гляди, чего! — буркнул тот и хлопнул дверью.

Цветкова упала на кровать и снова зарыдала.

С полотенцем в руке, без рубахи Богданов прошел к многососковому умывальнику, стоявшему в стороне от дома, под сосной. Все его тело расписано всевозможными рисунками и символами: змеями, орлами, кошкой, бегущей за мышью, а на груди, точно огромный медальон, нарисовано сердце, а в нем голова красавицы с распущенными волосами.

— Мне с вами надо поговорить, Богданов, — сказал Зырянов, когда тот возвращался от умывальника.

— О чем нам разговаривать? — буркнул Богданов. И прошел мимо.

Когда все ушли на работу и общежитие опустело, вернулся Синько, опухший, со страшными кровоподтеками под глазами.

Потом, когда его спрашивали, что с ним, он говорил, что ходил на Водораздельный хребет за малиной, упал со скалы и расшибся.

Было уже совсем темно, когда Зырянов вышел из дома парторга Фетиса Федоровича Березина.

В общежитиях горели яркие электрические огни. Лесная прохлада, днем таившаяся вокруг поселка, теперь овладела его пустынными улицами.

Поеживаясь от холодка и сырости, Борис Лаврович шел в ночную темноту, в сторону от больших домов, где на отшибе одиноко стоял старый приземистый барак.

На завалинке у неосвещенного барака, под высоким таежным небом, забрызганным серебристыми бусинками, сидели щека к щеке парень с девушкой. И когда под ногой у Зырянова хрустнул сучок, влюбленные отстранились друг от друга и стали всматриваться в темноту.

— Это жилец из квартиры приезжих, — сказала девушка и, успокоенная, снова прижалась к парню.

Слова девушки резанули по сердцу. И в самом деле, он здесь в леспромхозе все еще живет на положении «жильца из квартиры приезжих»: нет ни семьи, ни родных, ни близких, кочует с участка на участок; да и в чарусской квартире не пахнет жилым духом.

Нащупав ручку двери в темном коридоре, замполит вошел в комнату, включил свет. Каким унылым показалось ему это временное жилье! Голые стены, три кровати, стол, накрытый простыней. В углу из норки выглянул мышонок, огляделся, подбежал к ножке стола, поднял вверх мордочку, словно обрадовавшись появлению еще одного живого существа. Зырянов шаркнул ногой, зверушка опрометью кинулась в свое убежище.

Борис Лаврович долго не мог уснуть. Лежал и прислушивался, что делается вокруг. Под полом пищали мыши, за стенкой в соседней комнате заплакал ребенок, его успокоили, начали раскачивать на стальной певучей пружине зыбку; где-то в конце барака раздавался богатырский храп, а за окном на завалинке продолжала ворковать парочка влюбленных.

«Жизнь идет по своим вечным законам», — подумал Зырянов. И вздохнул.

Откуда-то из темноты на него глянули большие, удивительно теплые, ласковые глаза. Глянули и исчезли. Чьи они, где он их видел? И вдруг перед ним встало недавнее росистое утро, освещенное солнцем, поднимающимся из-за Водораздельного хребта. Две девушки. Две подружки. Где они? Может быть, их уже нет в леспромхозе. Как это он не поинтересовался дальнейшей судьбой девушек?

На другой день вечером он пошел в женское общежитие. Из раскрытых окон на улицу лилась песня. Войдя в большой длинный зал, заставленный кроватями, Зырянов на минутку задержался у двери. Посредине зала возле стола сидели и стояли девушки и задорно пели под гитару. Гитарист в шапке, в вышитой по вороту и подолу косоворотке, в широких синих штанах, поставив одну ногу на скамейку, перебирал струны и задавал тон: