Я пожал ему руку, и даже мы поцеловались в знак примирения.

Да, война многое смывает. Смывает и законы, как сказал Цицерон, но смывает и мелочные, ненужные раздоры. Война великий учитель и экзаменатор. Это через сутки я увидел в Зимнем дворце.

Пока же я наблюдал все то новое, что принесла война, в другом аспекте. В нашем вагоне ехал член Государственной Думы от Киевской губернии, председатель киевской уездной земской управы, инженер путей сообщения, строивший Киево-Полтавскую железную дорогу, Всеволод Яковлевич Демченко. Это был крайне энергичный человек. Благодаря этому у него были связи во всяких сословиях и подразделениях людей, в частности у железнодорожников.

Я говорил уже, что мы двигались против течения. И поэтому мы все волновались, опасаясь, что не поспеем к открытию Думы, в особенности имея в виду, что нам придется форсировать Москву, особенно загруженную. Демченко исчезал из вагона на всех остановках. Он теребил начальников станций и посылал бесчисленные телеграммы в Петербург, Москву, председателю Государственной Думы М. В. Родзянко, министрам — ну, словом, всем. Наконец он с довольным видом угомонился, объявив торжественно:

— Мобилизация опережает график. Но мы все-таки поспеем в Петербург.

Чтобы понять, что значило заявление о мобилизации, идущей впереди графика на два дня, надо знать: Германия возлагала самые серьезные надежды на то, что Россия запоздает с мобилизацией на целый месяц против графика. А Германия, и это действительно так было, проведет свою мобилизацию точка в точку. И за это время будет иметь серьезный перевес в численности над еще не доставленными на фронт русскими войсками.

Почему германский Генеральный штаб так думал? Потому, что немцы помнили всеобщую железнодорожную забастовку 1905 года, помнили революционный подъем рабочих и интеллигенции и надеялись на то, что это повторится при объявлении мобилизации, но этого не случилось.

Железные дороги были охвачены смерчем патриотизма, которого никак нельзя было ожидать. Патриотизмом была захвачена в то время вся Россия. Запасные являлись всюду, в полном порядке и даже не произвели бунта, когда продажа водки одним решительным ударом была прекращена во всей империи. Это было чудо. Неповторимое.

Я наблюдал все это, но объяснить себе не мог. Я был холоден как лед, не веря своим глазам, и в глубине души чувствовал, что это воодушевление всех и вся — мираж.

Но, конечно, я повесил семь замков на свои уста и представлялся, что разделяю чувства этих загоревшихся людей.

Поезд пробивался успешно. На московском вокзале нас ожидал специально для нас заготовленный обед, и мы, подкрепившись, выехали в надежде добраться вовремя в Петербург. Однако времени было все же очень мало. Другие поспели, но я опоздал благодаря нелепой причине. Так как прием был назначен в Зимнем дворце, то, по моим понятиям, надо было переодеться во фрак. Но в тесноте вагона все на ладилось, куда-то запропастились запонки и белый галстук, и пока я их разыскал, все остальные члены Думы уже убежали. На вокзале мне не удалось поймать такси, но я захватил последнего извозчика. Стоя в пролетке, я все время торопил его и умолял ехать поскорее, потому что, как я твердил, «Царь меня ждет».

На извозчика это подействовало, и мы от Николаевского вокзала до Зимнего дворца летели вскачь.

На площади было совершенно пусто. Вот он, величавый, красный, с бесчисленными окнами, несколькими подъездами! И никого, ни одного часового и даже просто человека, которого бы я мог справить, в какой же подъезд мне ворваться. Я бросился наудачу в первый попавшийся. Двери были открыты настежь. Белая мраморная лестница с красной дорожкой была передо мной. Я взбежал по ней со скоростью, которую позволяли молодые тогда легкие. Опять величественная дверь, за ней зал, сияющий паркетами. Но куда же бежать? Вдруг я услышал крики, громкие вопли человеческие. Я понял и побежал туда, откуда они исходили. Я вбежал в зал, в котором была огромная толпа. И это все были члены Государственной Думы. Это они так вопили. Эта толпа теснилась вокруг кого-то, сначала я не понял, вокруг кого. Но затем, расталкивая других, пробрался немного вперед и увидел.

Стесненный так, что он мог бы протянуть руку до передних рядов, метавшихся в припадке чувств, стоял Государь. Это было единственный раз, когда я увидел волнение на просветлевшем лице его.

И можно ли было не волноваться? Что кричала эта толпа, не юношей, а пожилых людей и даже старцев? Они кричали: «Веди нас, Государь!»

Это было, быть может, самое значительное, что я видел в своей жизни. То, о чем мечтали все искренние монархисты: невыдуманный, неподдельный, истинный патриотизм.

Это объединенное заседание Государственной Думы и Государственного Совета, открывшееся речью Императора Николая II, состоялось в Зимнем дворце 26 июля 1914 года.

Я вернулся в Киев. Скоро после моего приезда меня попросил к себе генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев. Впоследствии он был одним из главных организаторов контрреволюционного движения на Северном Кавказе, где совместно с генералом Л. Г. Корниловым и А. И. Деникиным создал Добровольческую армию, верховным руководителем которой и главой Особого совещания его избрали в марте 1918 года. Но скорая смерть, 8 октября 1918 года, в Екатеринодаре пресекла тогда намечавшийся им поход на Советскую Россию.