— Следователь Лешуар человек добросовестный, он всегда старается вникнуть в сущность дела.

Черт! Надо же было мне нарваться на педанта! Многообещающее начало!

— Но, Боже мой, мэтр, какую же иную версию можно выдвинуть вместо моей? Я же не виноват, что случилась авария и мне пришлось вернуться домой…

— Разумеется!

— Я хотел добраться до Анже на поезде. Но поезда не было!

Она встала.

— Ну конечно, мосье Сомме, что касается меня, я не сомневаюсь…

— Вы не сомневаетесь, а сами спрашиваете меня сейчас, в самом ли деле все произошло так, как я описал!

Она опустила голову.

— Я… я должна была задать вам этот вопрос: моя профессия…

Бедная малышка! Ее профессия… Эта профессия так же мало подходила ей, как мне — моя. Она была создана для другого, для жизни на свежем воздухе рядом с мужчиной… Она была создана для жизни, которой ей никогда не придется познать, ибо у нее-то не хватит сил завоевать такую жизнь…

— Вы счастливы, мэтр?

Она залилась румянцем.

— Странный вопрос.

— Сколько вам лет?

— Однако, мосье Сомме!..

— Ох, я не должен бы, но мы же с вами не на светском приеме; в конце концов — я убийца и могу себе позволить не считаться с приличиями.

Она покачала головой.

— Вы не убийца, мосье Сомме… Вернее, не обычный убийца.

Она сама не подозревала, насколько была права.

— Так сколько же вам лет?

— Двадцать восемь!

— Не замужем, это я понял… У вас есть жених?

— Нет.

— Итак: мама, плохо идущие дела и старая квартирка с трофеями, которые остались от прошлых поколений и от которых вас тошнит?

— Почему вы мне все это говорите?

— Потому что вы мне симпатичны, моя крошка…

Подследственный, разговаривающий покровительственным тоном со своим адвокатом, называющий ее «моя крошка», дающий ей советы, расспрашивающий о ее личной жизни — такую уморительную сцену наверняка не часто можно наблюдать в государственных тюрьмах.

— Видите ли, мэтр…

— Да?

— Вам не хватает свежего воздуха!

Она нахмурилась.

— Вас связывает старенькая мама? Надо срочно перерезать путы… Для начала пойти к хорошему парикмахеру — у вас прическа как у служаночки, отправившейся на гулянку!

Еще и это сорвалось у меня с языка. Я пожалел о своих словах, увидев в ее глазах слезы.

— Извините, но это правда.

— Я… Не так давно со мной произошел несчастный случай, нога еще не совсем зажила и…

— Ах, значит, вы хромаете не от рожденья?

— Нет, я упала у нас в доме на лестнице.

И оттого, что она упала в своем доме на лестнице, она сожгла себе волосы в какой-то захудалой парикмахерской своего квартала! Как адвокату ей недоставало логики… Мне явно стоило опасаться за свою защиту.

— Вы насмехаетесь надо мной, — вздохнула она. — Я знаю, я смешна. Знаете, если вы хотите взять… другого адвоката, это еще возможно. По закону вы имеете право.

Она хотела принять гордый вид, но вместо того, чтобы сказать «другого адвоката», она чуть было не сказала «настоящего»! Я чувствовал это. И она знала, что я каким-то таинственным образом интуитивно читаю в ее сердце, понимаю ее тоску… Она не умела держаться с достоинством, равно как и не умела быть адвокатом!

— Я не желаю другого адвоката, кроме вас, мадмуазель… Я уверен, что вы сумеете добиться моего оправдания!

Она смущенно улыбнулась. Потом ее лицо омрачилось.

— Не слишком-то тешьте себя иллюзиями. Все-таки вы убили двух человек, мосье Сомме. Вы единственный, кто забывает об этом!

Вот так-то!

Довольная, она вышла из камеры, не добавив ни слова. Только что она заткнула мне рот, а это являлось для нее своего рода важной победой.

Мы встретились снова во второй половине дня в кабинете следователя Лешуара. На этот раз на нем была рубашка с нормальными рукавами. Однако ее нежно-сиреневый цвет, учитывая серьезную должность Лешуара, казался неуместным. Он постарался исправить впечатление белым целлулоидным воротничком и черным галстуком.

Все это не мешало ему походить в этот день на рисунок Пейне, на слегка наводящего тоску Пейне.

Секретарь по-прежнему напоминал толстую сытую жабу, и по-прежнему перед ним лежала стопка белой бумаги. В этот раз он взглянул на меня с интересом — один только взгляд из-под тяжелых век, лениво скользнувший по мне. Затем он взял ручку и заточил кончик пера о неровный край чернильницы.