Она не могла продолжать чтение: руки задрожали, и кусок пергамента выпал из рук на пол.

В опочивальню неожиданно вошла та самая пожилая женщина, которая за несколько минут до того дремала на сидении в соседней палате.

— Ах, Вормиздухт, свет очей моих, — воскликнула она, — ты еще не спишь! — Подойдя к молодой женщине, она стала гладить ее растрепавшиеся волосы; но, вглядевшись внимательно в ее взволнованное лицо, ужаснулась и отойдя спросила:

— Что с тобой?.. Отчего ты так запоздала?.. Что сказал Самвел?.. Когда ты пришла?

Этими словами она еще больше смутила и без того взволнованную Вормиздухт.

Эта худая, высохшая женщина была кормилицей Вормиздухт. Сердобольная женщина воспитывала ее с детства. Когда Вормиздухт выдали замуж и отправили в Армению, с нею вместе отправили и эту толковую и опытную женщину в качестве советчицы и опекунши.

Появление кормилицы немного успокоило Вормиздухт. Бывают минуты, горькие минуты, когда человек в своем грустном одиночестве находит утешение даже в кошке, внезапно вбежавшей в комнату и участливо ласкающейся у его ног.

Вормиздухт легла в постель и подозвала к себе старушку.

— Сядь возле меня, Хумаи, сядь поближе, — сказала она ослабевшим голосом.

Кормилица села у ее изголовья.

— Положи руку мне на лоб, Хумаи, приласкай меня!

Старая женщина положила худую руку на лоб Вормиздухт: он был покрыт холодным потом.

Несколько минут Вормиздухт молчала; воспаленный взор ее блуждал по комнате. Затем глаза ее закрылись, и она тихо произнесла:

— Говори, Хумаи, говори без умолку, я буду слушать.

Та не сразу нашла, о чем говорить. Лихорадочное состояние Вормиздухт смутило ее.

— Расскажи что-нибудь, Хумаи, — повторила Вормиздухт, открывая свои печальные глаза и обратив взор к кормилице. — Разве ты забыла те ночи, когда я была еще девушкой, и ты вот так же, как теперь, сидела у моей постели и говорила? И речам твоим не было конца… Проходили часы, петухи уже пели… я засыпала и просыпалась и снова слушала твои рассказы. Ах, хорошее то было время! Не было ни заботы, ни печали! Жила я, как веселая птица, и не знала, что такое печаль.

И она опять закрыла глаза, повторяя:

— Говори, Хумаи, расскажи что-нибудь, чтобы я заснула…

Встревоженная женщина приложила руку к ее сердцу — оно сильно билось.

— Там огонь, внутри что-то жжет меня, Хумаи, — прошептала Вормиздухт, опять открывая глаза.

Хумаи испугалась не на шутку.

— Ты молчишь, Хумаи, ничего не говоришь! Тогда я буду говорить… я хочу говорить… много говорить.

Старуха начала что-то бормотать про себя; она молилась.

Вормиздухт взяла сухие руки Хумаи в свои горячие ладони и спросила:

— Помнишь ли, Хумаи, празднество в Аштишате? Это было последнее торжественное празднество. Мы сидели в пурпуровом шатре армянской царицы и смотрели на состязания. Невдалеке от нас в другом шатре сидели царь с первосвященником и нахарарами и наблюдали за происходящими играми. Помнишь ты этот день?

— Помню, — ответила та изумленно.

— Помнишь и то, как началась игра в макан [42] , когда закованные в латы сыновья нахараров разделились на две партии, и как звенели маканы, и огромные деревянные мячи, точно в бурю, метались из стороны в сторону? А во время этого страстного состязания появилась девушка на золотистом коне? Помнишь эту девушку?

— Помню, — ответила кормилица.

— Тысячи голосов и бурные рукоплескания встретили ее появление! Царь долго махал ей платком. Она появилась, точно богиня, и своим присутствием внесла в игру новую силу, новую энергию. Как прекрасна была эта юная девушка в своих блестящих латах! Грудь ее покрывал стальной позлащенный панцирь, маленький медный шлем сверкал на солнце, ее золотистые пряди развевались по плечам, закованным в железо. Через узкие щели красивого забрала едва виднелись ее сверкающие глаза и черные, изогнутые, как лук, брови. Зазвучал рог, забили барабаны; длинный тяжелый макан завертелся в ее искусной руке, как легкое перышко. Ее красивый конь, как птица, делал громадные прыжки, и под ловкими ударами макана мужественной девушки мяч летал до самого края ристалища… Ты помнишь, с кем она состязалась?

— С Самвелом.

— Да, с Самвелом. А когда окончилось состязание, армянская царица пригласила ее к нам в шатер и вручила ей высшую награду — золотую, изукрашенную изящной резьбой чашу. Девушка осталась с нами в шатре, обедала и за обедом пела песню. Помнишь эту песню?

— Помню.

— Это была песня гор, Хумаи; горная княжна воспевала свои горы и долы. Ее чудесный голос звучал, как звучит горный ветер, с силою ударяясь о скалы, о вековые пихты, все усиливаясь и постепенно глухими печальными звуками замирая в отдаленных глубинах ущелья… Грустная мелодия этой волшебной песни как будто все еще ласкает мой слух… Как будто и сейчас еще я смотрю в огненные очи вдохновенной певицы, в которых было так много огня, очарования и любви… Помнишь, Хумаи, кто была эта девушка?