– Как вы думаете, мы хотя бы до колен добрались?

– Мы всё ещё в ногах или уже в туловище?

– Теперь мы, похоже, у него в желудке – вам так не кажется?

Окон в трубе не было, и сориентироваться, где они находятся и сколько ещё лезть, было невозможно. С упорством навьюченного ослика Зара одолевала одну высокую ступень за другой, пока не добрались до промежуточной площадки с диваном, где можно было передохнуть. Тяжело дыша, она упала на диван, над верхней губой у неё выступили крупные капли пота, и, кажется, на минуту или две расфокусировалось зрение, по крайней мере, у Печигина было ощущение, что, глядя в его сторону, она его не видит. Ему же подъём давался легко, на первой площадке для отдыха он даже не стал садиться, вместо этого подошёл к двери, ведущей куда-то во внутренности памятника, но она была заперта. До конца лестницы они останавливались ещё на трёх промежуточных площадках, везде были диваны и закрытые двери, но одна из них оказалась плохо пригнанной к косяку. Печигин надавил на неё и, прильнув к образовавшейся щели, откуда дохнуло кислым запахом разогретого железа, услышал наполнявший темную пустоту памятника глухой ровный гул, похожий на нескончаемое горловое пение на самой низкой ноте.

Наконец они достигли вершины лестницы, выбрались через люк, и распахнувшийся с трёх сторон смеркающийся простор встретил их сильным жарким ветром. Четвёртую сторону скрывал громадный голубь в правой руке Народного Вожатого, больше, чем на птицу, похожий вблизи на крылатый железный корабль. Солнце уже село за завалившие весь горизонт тучи, но пробившиеся над ними лучи ещё распространялись на западную часть небосвода гаснущим алым свечением. Лицом памятник был обращен к ближней линии гор, чьи пики, уступы и ущелья слились в одну залитую закатом матовую плоскость, циклопической розовой ладонью нависшую над столицей, словно собираясь прихлопнуть разом всю россыпь дрожащих электрических светляков. Из тесноты городских улиц горы были либо вообще не видны, либо выглядели недостижимо далёкими, теперь же они казались совсем рядом, потому что их и памятник ничто не разделяло, только он был сопоставим с ними своими размерами и словно вёл с горами немой разговор через головы самых высоких городских зданий. Вознесённые над коштырской столицей на ладони Народного Вожатого, Олег и Зара получали возможность стать если не участниками, то свидетелями этого надчеловеческого разговора, наполнявшего своим беззвучием медленно погружавшееся в ночную синеву небо, но вместо этого Печигину пришла в голову мысль, обычно возникавшая у него на большой высоте: а неплохо бы отсюда отлить…

Отдышавшись после подъема, Зара добросовестно принялась за исполнение роли экскурсовода, сопровождающего иностранца, и начала рассказывать Олегу о городе под ними: о его старых кварталах, средневековом центре, мечетях и минаретах, о новых районах, заложенных при Гулимове новостройках… Пока она говорила, всё, о чём шла речь, заворачивалось в душные сумерки, словно стесняясь и прячась, сливаясь, особенно в Старом городе, где было мало фонарей, в неразличимую пыльно-каменную массу. Олег давно уже смотрел не туда, куда показывала Зара, а на её близкое лицо, но она старалась не замечать этого, торопливо продолжая рассказ, словно пыталась укрыться от него за всех этих шейхов, эмиров и первых секретарей ЦК, разрушавших и вновь отстраивавших город. Но никто их них не смог ей помочь, когда рука Печигина внезапно (хотя и давно ожидаемо) легла на её плечи и губы зажали рот, не дав закончить фразы. Она не сопротивлялась, но и почти не отвечала Олегу, только покорно закрыла глаза, прислонясь спиной к стойке ограды, окружавшей смотровую площадку. На её мягких губах он почувствовал крупицы песка. Сказал ей об этом. Не открывая глаз, Зара ответила:

– Это ветер. Когда он дует из пустыни, в нём много песка. Пустыня же близко.

Олег посмотрел в ту сторону, где должна была находиться пустыня: границу между землёй и небом стирало там мутное бурое марево.

Чем сильнее он обнимал её, сначала на смотровой площадке, потом, когда спустились вниз, в такси (Зара согласилась поехать к нему без долгих колебаний, по-видимому, давно уже всё про себя обдумав и решив), чем теснее прижимал к себе, тем отчетливее ощущал под платьем чужесть её тела. Она была не только в пробивавшемся сквозь духи запахе, в скользкой влажной коже под пальцами, в панике языка, напуганного вторжением чужого, во вкусе слюны во рту, во всём непривычном Олегу сочетании податливости и твёрдости, готовности и растерянности, отваги и задавленного страха. Чужесть её коштырского тела не сводилась ни к одному из своих проявлений, ни к ним всем вместе взятым; она таилась в глубине, с лёгкостью отдавая Печигину поверхность тела, уходила всё глубже, но была при этом настолько явной, что самые обычные Зарины движения, вроде неловких в своём усердии попыток отвечать на объятия Олега, казались неожиданными именно своей обыкновенностью. Эта её коштырская особость была до того несомненной, перевешивая всё, бывшее в её поведении узнаваемым, что, когда уже дома она пошла в душ, Печигин, оставшись один, вспомнил свою давнюю, ещё подростковую фантазию: что, если у неё там, между ног, ничего нет? Почему, в самом деле, у всех женщин должно быть всё одинаково, приходило ему в голову в пору первых малоудачных попыток практического знакомства с женской анатомией: у одних, может, всё там и есть, а у других, наоборот, чисто и гладко, ничего такого особенного… И оттого, что вдруг вспомнилась эта четвертьвековой давности нелепица, следом за ней всплыла и подростковая неуверенность, словно ему предстояло лечь в постель с существом, лишь по внешним обманчивым признакам относящимся к одному с ним виду.

Зара вернулась из душа завёрнутой в широкое белое полотенце, в котором выглядела ещё более смуглой. Она села на диван к Печигину и принялась разворачивать его с деловитой сосредоточенностью фокусника, демонстрирующего ответственный номер. Под полотенцем, вопреки ожиданиям ко всему уже готового Олега, всё, если не считать начисто выбритого лобка, оказалось совсем обыкновенным. Между ног у неё тоже всё было на месте, но неописуемая чужеродность коштырской плоти от этого не исчезла, продолжая вызывать в Олеге подростковое изумление перед довольно неловкой процедурой прилаживания друг к другу двух тел, понемногу находящих общий язык без помощи переводчика, роль которого безуспешно пыталось играть его сознание. Руки его шарили по Зариным плечам, груди, спине, лопаткам, стремясь постигнуть её чужесть на ощупь, но она проскальзывала между пальцев, скрывалась в глубине тела, так что схватить её можно было, лишь раскроив его пополам, разорвав на части. Олег уже готов был примириться с тем, что неуловимая её чужесть в этот раз ему не дастся (да и была ли она вообще? Может, это просто застрявшее у него в мозгу первое впечатление, лишённое отчётливого содержания?), когда она сама прорвалась вдруг наружу хриплым протяжным вскриком, так непохожим на обычный голос Зары, точно он был издан прячущимся в ней другим существом, вообще незнакомым Олегу.

Потом они лежали рядом в неосвещённой комнате, вдыхая разгорячёнными телами, превратившимися в сплошную дышащую поверхность, приливы ночного воздуха из окна, пахнущего водой и сырой землёй (вечером улицу перед домом поливали). Олег был уверен, что её большие глаза, полные днём такого горячего сияния, должны светиться в темноте, но, вглядевшись в Зарино лицо, скрытое рассыпавшимися чёрными волосами, увидел только, что за ними таится еще более густая тьма, чем та, что наполняла комнату. В её ночное лицо можно было всматриваться бесконечно, оно не становилось отчётливей, затягивая в себя взгляд и отвечая ему не возникающими из полумрака чертами, а шепотом сквозь путаницу волос. Олег спрашивал, а Зара рассказывала ему о себе, начав своим обычным глуховатым голосом, но понемногу перейдя на шепот, увеличивающий значение того, что она говорила, словно она сообщала Печигину что-то секретное. Этот шепот, наверное, должен был их сблизить, но Олегу то и дело не удавалось расслышать одно или несколько слов, и тогда казалось, что, забывшись, Зара перешла на коштырский. Чем больше она рассказывала ему о своей семье, родственниках и знакомых, тем сильнее Олег ощущал её включенность в малопонятную систему сложных и непроницаемых связей, составляющих реальность Коштырбастана, высвободить из которых её было не проще, чем выделить из темноты комнаты черты её лица. Получалось, что чем откровеннее говорила Зара о себе, тем дальше и чужероднее делалась Олегу. Её кожа казалась ему смуглой даже на ощупь.

Выяснилось, что она старше, чем думал Олег, полагая, что Зара примерно одного возраста с Лейлой, – в действительности ей было двадцать пять, для незамужней женщины в Коштырбастане уже довольно много. Дело было не в том, что она выглядела моложе своих лет, понял позднее Печигин, а в том, что Зара принадлежала к распространённому не только в Коштырбастане типу женщин, которым сила характера и внутренняя твердость позволяют не меняться чуть ли не до старости. За это им даётся старческое видение наперёд всей своей жизни, от которого они не отступают ни на шаг, проходя сквозь неё, глухие ко всему, кроме своего с детства усвоенного предназначения. Но Зарина жизнь, видевшаяся ей такой простой и понятной, неожиданно дала сбой: её жених, с которым она сошлась до свадьбы, что для городской коштырки не такая уж редкость, уехал на заработки в Россию и там пропал. Зара ждала его возвращения четыре года, на пятый из Москвы приехал его друг и рассказал, что её жених нашёл себе русскую, расписался с ней и обратно не собирается. Боль той истории уже прошла, оставив после себя в Заре ревнивое любопытство к русским женщинам: что в них такого особенного, что коштыры так легко попадают в их сети?

– Расскажи мне про них. Они все доступные, да? Они очень развратные? Они, наверное, такое умеют, чего мы здесь не знаем, – допрашивала она Олега и этой ночью, и следующей, и ещё множество раз, подозревая, что главные любовные секреты русских он от неё скрывает. – Они колдовать умеют?

Печигин только пожал плечами.

– Не знаю, мне таких не встречалось. А ты?

– Что – я?

– Ты умеешь?

– Ну что ты, я же городская, из европейской, как у нас говорят, семьи. Это те, кто в горах живёт, хорошо колдуют, в районах иногда тоже кое-что могут, а городские – нет, откуда нам это уметь. Лучше мне ещё про своих русских женщин расскажи.