Ольга Сергеевна, прочитав эти стансы, заметила брату:

– Поздравляю тебя от души, и дай Бог, чтобы ты чаще проникался такими христианскими чувствами; тогда и сам с собою будешь ладить, и к людям сделаешься снисходительнее, да еще скажу лучше, коль скоро перестанешь задавать желчи работу злыми эпиграммами (последняя твоя эпиграмма на Булгарина и повторение твоей юношеской насмешки на добрейшую Е. Н. П – ву презлые, воля твоя, выходки) – то и будешь себя чувствовать лучше. Вспомни-ка, что я тебе толковала? Эпиграммами и насмешками друзей себе не наживешь, а станешь в противуречие к твоей исповеди перед Филаретом, который, сознаешь, смиряет поэта буйные мечты силой кроткой и любовной.

– Стихи на Булгарина, правда, я написал недавно, а сатиру на поэтессу П., гренадера в юбке, очень давно.

– Стало быть, пора их забыть, а не повторять, да еще при ней, когда она вчера ко мне зашла. Благо глуха и не расслышала, как ты процедил эту песню на нее сквозь зубы и поставил меня в неловкое положение. Поневоле я должна была ей налгать, когда она меня спросила, чему смеюсь.

Александр Сергеевич сам тут рассмеялся и повторил с пафосом эпиграмму:

С наступлением февраля 1830 года душевное настроение дяди Александра, помимо приближающейся весны, которую, как известно, он терпеть не мог, изменилось к лучшему: Пушкин сделался веселее и добрее.

Предлагая вниманию читателей продолжение моей «Семейной хроники», считаю необходимым заявить еще раз, в разъяснение могущих возникнуть сомнений относительно достоверности сообщаемых мною фактов или бесед, что изложение их основано или на повествованиях моих родителей – повествованиях, занесенных мною, с их же слов, в тетради личных моих долголетних воспоминаний, или же на хранящихся у меня письмах деда и бабки – Сергея Львовича и Надежды Осиповны Пушкиных, наконец, на письмах отца и матери моих – Николая Ивановича и Ольги Сергеевны Павлищевых.

От себя лично я не прибавляю ни одного слова, в особенности там, где говорится о моем дяде, Александре Сергеевиче. Таким образом, на все возражения, которые могут появиться на то или другое место в моей «Хронике», заблаговременно отвечаю: «Слышал от моих родителей или родственников или прочитал в имеющихся у меня письмах».

Приступая к последовательному изложению событий в семействах Пушкиных и Павлищевых, привожу дословно рассказ моей матери о нравственном состоянии дяди Александра в начале 1830 года, в котором, весною, он сделался женихом, а летом и осенью проявил в полном блеске поэтический гений.

При этом считаю необходимым оговориться.

Покойная моя мать Ольга Сергеевна употребляла в беседах со мною главным образом французский язык, а потому, прибегая, для удобства читателей, к русскому переводу многих мест воспоминаний, не могу ручаться за вполне точную передачу характера подлинных выражений.

«1830 год, – говорила мать, – решил судьбу Александра; я предчувствовала, что этот год послужит ему предвестником к семейному очагу (j’avais le pressentiment que l’аnn'eе 1830 lui servira d’avant-coureur de son foyer domestique). Еще задолго до того времени меланхолическое, беспокойное настроение брата, его раздражительность, недовольство всем окружавшим не раз побуждали меня высказывать ему, что не добро человеку единому быти, как говорится в Священном Писании, но брат всегда отвечал мне, что семейное счастие не его удел, что его ни одна женщина искренно не полюбит как мужа, а однажды выразил мне довольно странную, почти суеверную идею (une idee assez etrange et quasi superstitieuse): – Боюсь женитьбы, Ольга, более огня: ни мой прадед (Александр Петрович Пушкин [101] ), ни дед (Лев Александрович) с своей первой женой [102] , ни прадед с материнской стороны – этот негр [103] – настоящий Отелло, – наконец, ни жена его гуляки-сына – добрейшая наша бабка Марья Алексеевна – счастливы не были. Женитьба обоих Ганнибалов повела к разводам, женитьба бедного дяди Василия Львовича [104] – к насмешкам, а брачные узы прадеда Пушкина и деда Льва [105] – к кровавой развязке. Видно, греческий Гименей и славянское «Ладо» не особенно долюбливают Пушкиных и Ганнибалов. За что же они меня-то полюбят? (Je crains le mariage autant que le feu; ni mon bisaieui Pouchkine, ni mon ai’eul avec sa premiere fernme, ni mon autre bisai’eul – negre et Othello dans toute l’acception du mot – fnalement, ni notre excellente grand’mere – femme de son mauvais sujet de fls, – etaient bien loin d’etre heureux. Le mariage des deux Hannibals n’aboutirent qu’ a des divorces, les epousailles du pauvre Василий Львович – au ridicule, et a la fn des fns, les noeuds matrimoniaux du bisa’ieul Pouchkine et de son fls – aux denouements sanglants. Apparemment PHymenee des grecs et le «La-do» de nos ancetres slaves ne favorisent ni les Pouchkines, ni les Hannibals. Pourquoi done m’honoreraient ils de leur grace particuliere?)

На мой ответ, что доводы брата построены на песке, он заметил:

– Уступаю тебе, так и быть, наших стариков, но мало ли что и их ожидает?

(Je te cede nos vieux – ainsi soit-il, – mais on ne peut jurer de rien. Qui sait, ce qu’ il les attend encore?)

– На старости-то лет? – Будь покоен, не поссорятся, и подавно (а plus forte raison) не разойдутся. Вот, что называется сказал, – и я рассмеялась.

– Да я не в том смысле, а вообще говорю о несчастиях…

– Которые могут случиться с женатыми и неженатыми, – перебила я, продолжая смеяться.

Брат на это грустно улыбнулся и хотел переменить разговор, но, продолжая беседу на затронутый вопрос, я высказалась ему приблизительно так:

– Тебе, Александр, в мае стукнет ровно тридцать лет, все твои сверстники переженились; остался холостым один Соболевский, да и то помимо воли, а что его за жизнь? Счастье не в богатстве, не во вкусных обедах и сигарах, не в бесцельных визитах, не во временных привязанностях, что и сам сознаешь в твоей элегии: «Не спрашивай, зачем унылой думой», говоря, что «от юности, от нег и сладострастья останется уныние одно»?..