По одному, по двое выходили председатели колхозов. Шасолтан вышла вместе с дядюшкой Санджаром.

— Напрасно ты сердишься, дочка! — по-отечески увещевал её повидавший виды человек.

— Почему напрасно? Ну, чем, скажите, сегодняшнее совещание отличается от позавчерашнего? — Шасолтан говорила громко, не боясь, что её услышат.

— Ну и пусть его! Чего нам беспокоиться? — развёл коротенькими руками старик и тихо добавил: — Сказали тебе, приезжай — приезжай. Скажут, садись — садись. И слушай, что говорят. А вернёшься домой, действуй, как знаешь.

— Вы так и делаете?

— Только так. Слушаю и помалкиваю, будто рот у меня воском залит.

— Приезжать! Уезжать! Сидеть тут часами, а то и по целым дням! Неужели вам не жалко времени?

— А что сделаешь, хоть и жалко? — снова развёл руками старик.

— Если вы, я, он, — мы все будем молчать, толку никогда не добьёмся.

— Я бы сказал, — и мне есть что сказать, но силы у нас неравные. Вот я и молчу. А делаю по-своему.

— В этом ваша ошибка, Санджарага. Я помню ваши слова о Тойли Мергене. Как хорошо вы тогда сказали: «Если он теперь никому не нужен, пусть его отдадут мне!» Такие слова о Тойли Мергене в то время мог сказать только прямой, честный и смелый человек. А сегодня я вижу — болен этот человек, заразили его.

— Болен? Заразили? Нет, дочка, я себя хорошо чувствую.

— Не обижайтесь на меня, Санджар-ага. Я всегда говорю то, что думаю. Равнодушием называется ваша болезнь.

— Ах, вот ты о чём. Нет, милая, не равнодушие подсказывает мне молчать до поры, а опыт. Поймёшь, когда постарше станешь.

Шасолтан задумалась, но по тому, как она тряхнула головой, было ясно, что Санджар-ага её ни в чём не убедил.

— До пленума райкома и я теперь помолчу. Но уж там всё скажу, — девушка нагнулась к уху старика: — Увидите, как я растрясу Ханова.

— Будем живы — послушаем тебя, дочка! — старик захохотал, прикрывая коротенькой рукой рот.

Ни Шасолтан, ни Санджар-ага не заметили пялившего на них глаза Агаева. Впрочем, не только они, но и почти все выходившие из кабинета Ханова не обратили на него внимания.

В кабинете никого не осталось, но Ханов ещё с полчаса заставил ревизора ждать. Наконец, ему разрешено было войти. Беззвучно ступая, с зажатой под мышкой папкой, Агаев вошёл в кабинет. Ханов сидел, обхватив голову руками, и вроде бы не замечал, что ревизор стоит перед ним, не решаясь сесть.

Но вот начальник откинулся к спинке кресла и угрожающе проговорил:

— Чего торчишь, будто аршин проглотил? Садись!

Агаев замешкался, не зная, куда сесть — поближе или подальше.

«Куда бы я ни сел, — подумал ревизор, — он до меня доберётся».

Словно прочитав его мысли, Ханов усмехнулся:

— Ближе садись, ближе! Сбежать не удастся.

Агаев развёл губы в жалком подобии улыбки, и сел, оставив между собой и начальником три стула.

— Я и не думаю бежать от вас, товарищ Ханов, — дрожащим голосом сказал он.

— Я знаю, о чём ты думаешь! — Ханов стукнул кулаком по столу. — Я уже слышал, какую ревизию ты провёл. В каком виде ты явился сюда? За целую неделю не нашёл времени побриться? Сколько ящиков водки ты выпил, рёбра скольких козлят обглодал?

Агаев знал, что шума ему не избежать. Но такого рода обвинений он не ждал.

— Товарищ Ханов! — взмолился ревизор, ощущая во всём теле слабость. — Клянусь могилой моего бедного отца. Поверьте мне, с того момента, как я приехал туда, у меня во рту не было ничего, кроме чурека и холодного чая. Клянусь вам!

— Нашёл дурака! Поверил я твоим клятвам! — зло засмеялся Каландар Ханов. — Наплевать мне на то, что ты ел и пил! Скажи лучше, какую ты взятку получил!

Ревизора залил пот.

— Товарищ Ханов!

Председатель райисполкома не пожелал его слушать:

— Всё равно я тебе не поверю, что Тойли Мерген чист. Я знаю, что помогло ему. Хрустящие бумажки! Сотенные! Не увиливай и говори прямо. Сколько ты взял? Тысячу? Две? Может, побольше? А?

— Товарищ Ханов!

— Заткнись! — заорал Ханов. — А ну, выкладывай на стол всё, что у тебя за пазухой.

— Товарищ Ханов!

— Я сказал, замолчи! Если ты признаёшься в своём преступлении, я ещё, может быть, прощу тебя, А если начнёшь вилять, то сначала уволим, а потом…

— Товарищ Ханов! — прервал его Агаев. — Я уехал оттуда, как оплёванный. За что же вы понапрасну обижаете меня! — Ревизор даже всхлипнул. — Я ведь считаю вас самым справедливым человеком, единственным в нашем районе…

Больше Агаев не мог говорить. Он закрыл лицо руками и откровенно заплакал.

Ханов поморщился и, отвернувшись от Агаева, со злостью нажал кнопку звонка.