Булгаков Михаил Афанасьевич
Шрифт:
– Скажи мне, кого ты любишь?
– Никого, – отвечала Юлия Марковна и глядела так, что сам черт не разобрал бы, правда ли это или нет.
– Выходи за меня… выходи, – говорил Турбин, стискивая руку.
Юлия Марковна отрицательно качала головой и улыбалась.
Турбин хватал ее за горло, душил, шипел:
– Скажи, чья это карточка стояла на столе, когда я раненый был у тебя?.. Черные баки…
Лицо Юлии Марковны наливалось кровью, она начинала хрипеть. Жалко – пальцы разжимаются…
– Это мой двою… троюродный брат.
– Где он?
– Уехал в Москву.
– Большевик?
– Нет, он инженер.
– Зачем он в Москву поехал?
– Дело у него.
Кровь отливала, и глаза Юлии Марковны становились хрустальными. Интересно, что можно прочитать в хрустале? Ничего нельзя.
– Почему тебя муж оставил?
– Я его оставила.
– Почему?
– Он – дрянь.
– Ты дрянь и лгунья. Я тебя люблю, гадину.
Юлия Марковна улыбалась.
Так вечера и так ночи. Турбин уходил около полуночи через многоярусный сад, с искусанными губами. Смотрел на дырявый закостеневший переплет деревьев, что-то шептал.
– Деньги нужны…
И однажды напоролся на Николку. Николка, блестя воротничком и пуговицами шинели, шел, заломив голову и изучая звезды. Так и столкнулись нос к носу в нижнем ярусе сада у начала кирпичной дорожки, ведущей к мшистой калитке. Произошла пауза.
– Ты, Никол? Ты где был? Гм…
– Я к Най-Турсам ходил, – сообщил Николка, убирая глаза куда-то в сторону, – расписание поездов носил.
– Разве они уезжают?
– Нет, они нет, – ответил неожиданно навравший про расписание Николка и сам же испугался. Как это так – уезжают? Кто уезжает? Даже жутко. – Нет, это, видишь ли, Алеша, старушка-хозяйка.
– Ну, ладно. Не важно… Так они тут во флигеле?
– Ей-Богу, – сказал Николка.
– Ну, идем вместе.
Братья заскрипели по снегу. Захлопнули калитку.
– А ты, Алеша, здесь тоже был?
– М-да, – послышалось в воротнике.
– По делам или к больному?
– К… угу, – ответил воротник.
– Оригинальный сад, – начал занимать Николка брата разговором, – все ярусы, ярусы, флигеля…
– Угу.
Турбин дал себе слово не читать газет, тем более украинских. Сидел дома, смутно слышал о том, что говорится в Городе; за вечерним чаем, лишь только начинался разговор о Петлюре, начинал речь о том, что это, конечно, миф и что продолжаться это долго не может.
– А что же будет? – спросила Елена.
– А будут, кажется, большевики, – ответил Турбин.
– Господи, Боже мой, – сказала Елена.
– Пожалуй, лучше будет, – неожиданно вставил Мышлаевский, – по крайней мере, сразу поотвинчивают нам всем головы, и станет чисто и спокойно. Зато на русском языке. Заберут в эту, как их, чеку, по матери обложат и выведут в расход.
– Что ты гадости какие-то говоришь?
– Извини, Леночка, но, кажется, что-то здорово с Москвы ветром потянуло.
– Да, будьте любезны, – присоединился к разговору и Демон-Шервинский и выложил на стол газету – «Вести».
– Вот сволочь, – ответил Турбин, – как же она уцелела?
Действительно, эта бессмертная газета была единственной уцелевшей на русском языке. Полмесяца жила газета тем, что поносила покойного гетмана и говорила о том, что Петлюра имеет здоровые корни и что мобилизация идет у нас блестяще. Вторые полмесяца она печатала приказы таинственного Петлюры на двух языках – ломаном украинском и параллельно ломаном русском, а третьи – передовые о том, что большевики негодяи и покушаются на здоровую украинскую государственность, и еще какие-то таинственные и мутные сводки, из которых можно было при внимательном чтении узнать, что какая-то чепуха вновь закипает на Украине и где-то, оказывается, идет драка с поляками, где-то идет драка с большевиками, причем…
– Позвольте… позвольте…
Р-раз… и нарушил Турбин свое честное слово. Впился в газету…
«…врачам и фельдшерам явиться на регистрацию… под угрозой тягчайшей ответственности…»
– Начальник санитарного управления у этого босяка Петлюры доктор Курицкий…
– Ты смотри, Алексей, лучше зарегистрируйся, – насторожился Мышлаевский, – а то влипнешь как пить дать. Ты на комиссию подай.
– Покорнейше благодарю, – Турбин указал на плечо, – а они меня разденут и спросят, кто вам это украшение посадил? Дырки-то свежие. И влипнешь еще хуже. Вот что придется сделать. Ты, Никол, снеси за меня эту идиотскую анкету, сообщишь, что я немного нездоров. А там видно будет.
– А они тебя катанут в полк, – сказал Мышлаевский, – раз ты здоровым себя покажешь.
Турбин сложил кукиш и показал его туда, где можно было предполагать мифического и безликого Петлюру.
– В ту же минуту на нелегальное положение, и буду сидеть, пока этого проходимца не вышибут из Города.
– Уберут, – сказал уверенно Карась.
– Кто?
– Об этом товарищ Троцкий позаботится, можешь быть уверен, – пояснил мрачный Мышлаевский.
Деньги. Черт возьми, практика лопнула. Позвольте. Звонок. Ну-ка, Никол. Открывай.