После войны Ольга так и не смогла вернуться к подробному мирному быту. Да и неинтересен был он ей, впрочем, как все, что не касалось работы. То есть психического здоровья и нездоровья человека, которое включает в себя столько миров, что по сравнению с ними осязаемый мир и есть сплошная иллюзия. В итоге домашние дела и заботы Ольга свела к необходимому минимуму. Белье сдавала в прачечную, дома почти не готовила, покупала полуфабрикаты в кулинарии. Правда, обычно она брала продуктов столько, что даже с помощью родни съесть их все было немыслимо. Страшная память о блокаде сидела в ее сознании, не отпускала, несмотря ни на какую житейскую логику дочери. И что удивительно, сама Ольга ела совсем мало, оставаясь до конца дней сухонькой, как щепка.

Из-за еды у бабушки Ольги частенько случались ссоры с Изольдой. Та никак не могла вылечить дочерей от диатеза. Шоколад от бабушки был везде: и в секретере, и под подушками, и в школьных ранцах. Плитки «Гвардейского», россыпь «Мишек», «Трюфелей» и «Белочек», огромные коробки «Ассорти», обвязанные золотистой тесьмой, шоколадные зайцы и деды морозы… По утрам, оставаясь наедине с внучками, бабушка заваривала им на завтрак горячий шоколад. Она прекрасно помнила: в блокадном Ленинграде именно шоколад помог многим пилотам не погибнуть от истощения, поддержал раненых, да и ее саму не раз спасал от голодного обморока. Как профессионал, Ольга краешком сознания понимала: блокада навсегда искалечила ее душу. Однако не смогла до конца дней победить страх голода…

Зато наряды ее совершенно не интересовали. Лет двадцать подряд она носила темно-синий шерстяной костюм, серый плащик и маленький, слегка траченный молью, все тот же типично питерский темно-синий беретик. Когда ей было уже за семьдесят, Ольга Михайловна с готовностью приняла приглашение поработать врачом в загородной больнице для хроников: там и жила до последних дней на всем готовом, чтобы не быть в тягость дочери и внучкам.

Отца Изольда почти не помнила. Этот крупный, неспешный, немногословный мужчина был так не похож на новых людей, которых породило бурлящее, энергичное, беспокойное и жестокое время, что казалось, будто его просто вырезали из прежней жизни и целиком перенесли в новую эпоху. Словно бумажные фигурки, которые Изольда любила вырезать в детстве из старинных журналов. На кипу чудом уцелевших от печки-буржуйки дореволюционных изданий она однажды наткнулась в кладовке их питерской довоенной коммуналки. Там были дамы в кокетливых шляпках и длинных, всегда слегка помятых платьях (синтетику тогда еще не изобрели), мужчины в котелках и элегантных костюмах, очаровательные дети в матросских костюмчиках и ботинках с высокой шнуровкой. Мир, спрятанный в пожелтевших страницах, стал для нее прекрасной сказкой, которая оказалась гораздо интереснее новых книжек, изданных советскими издательствами для будущего юной страны. Через много лет таким же волшебным миром покажется ей страна пряничных домиков и замков южной Германии. Правда, новое очарование окажется еще короче, чем в детстве.

Карл Иванович Шмидт был бы своим человеком в любой сказочной стране. Его старомодное пенсне, пушистые усы и часы на цепочке так и просились в сказки Ганса Христиана Андерсена.

А наяву он был серьезным ученым-физиологом, правой рукой великого Ивана Павлова. Статьи Шмидта по физиологии переводились и обсуждались во всем мире. Карл Иванович был убежден, что научные истины не зависят от политических страстей, бушующих за окном. И продолжал, как незабвенный булгаковский профессор Преображенский, жить в своем замкнутом мире, словно он, этот мир, за последние пятнадцать лет ни капельки не изменился. Там, как и раньше, бушевали научные споры, неделями продолжались кропотливые эксперименты, составлявшие суть и смысл его жизни, а быт был простым и здоровым, свободным от безвкусной роскоши новой советской буржуазии.

Лишь однажды стройный и размеренный ход его жизни был нарушен. Это случилось в тревожный день ранней весны, когда снег еще лежит, но солнце уже светит нещадно, даря небу ярко-бирюзовые и лазурные оттенки. Вместе они создают такой яркий фон, что все выглядит на нем светлым, веселым и праздничным. Однажды таким ярким мартовским утром немолодой и глубоко женатый отец семейства Карл Шмидт встретил молодую аспирантку Ольгу.

Девушка, смутившись от знакомства с прославленным ученым, к тому же бывшим намного старше ее, встала спиной к окну, и яркое солнце осветило ее целиком, превратив в силуэт из старинного журнала. Темный силуэт на фоне окна оказался особенно хрупким и грациозным, а светлые пушистые волосы вспыхнули золотистым пламенем.

Профессор был сражен наповал. Весь облик прелестного юного создания служил неопровержимым доказательством рассуждений физиолога о роли симметрии и золотого сечения в природе. Но одновременно с радостной уверенностью в его душе родилось и стало расти неведомое прежде профессору смутное беспокойство. Столь правильные черты лица и безупречная фигура новенькой всем своим существованием опровергали теорию происхождения видов, которую исповедовал профессор. И вообще весь его выстраданный с юности атеизм вдруг оказался под угрозой. У такой красоты могло быть лишь единственное, божественное происхождение.

Словом, профессор влюбился, как мальчишка, с первого взгляда. И, сам не желая того, принялся блистать перед новенькой интеллектом, эрудицией и прекрасными манерами «из прошлой жизни». Неудивительно, что Ольга вскоре была сражена мощным напором обаяния этого удивительного человека, так выгодно отличавшегося от простых и незатейливых парней, которые смущенно и одновременно нахраписто ухаживали за ней в институте.

Нравы тогда еще были довольно свободными, особенно в научной среде, а разборки на партийном собрании беспартийному профессору не угрожали. Словом, роман закрутился, и довольно быстро Ольга родила Изольду, младшую дочь профессора.